Осторожно, треножник! - Александр Жолковский

В невинной юности я засматривался на стильную сокурсницу в строгих длинных юбках. На матовом широкоскулом лице манили своей недоступностью глаза – за опущенными ресницами нельзя было поймать их взгляда. Я не знал ее фамилии, не смел подойти, но как-то в мужском разговоре о факультетских красавицах описал ее.

– Такая-то, что ли? – удивился приятель из общежития. – В десятку тебе обойдется.

– Да, – подтвердил другой, – за червонец она пожалуйста.

Двум свидетелям я не мог не поверить (хотя кто их, задним числом, знает?), но от сделки уклонился. Глазеть же не перестал, наслаждаясь соответствием прозвучавшей, наконец, фамилии оцепенело-чувственному облику носительницы. Потом прочел опять-таки у Бабеля:

«Горничная с высокой грудью торжественно двигалась по комнате. Она была стройна, близорука, надменна. В серых раскрытых ее глазах окаменело распутство».

А много лет спустя, в Амстердаме, в квартале красных фонарей, я ходил любоваться эффектной проституткой. Высокая блондинка со сверкающими бедрами, она обычно полулежала в своем окне-витрине в кожаных сапогах выше колен, в очках и с книгой. Иногда окно занавешивалось фиолетовой шторой, сигнализируя, что идет сеанс. Деньги у меня были, но что-то удерживало. Как-то раз я уже почти решился, но тут из соседней двери вышел коренастый малаец («матрос», – подсказал начитанный внутренний голос), и мысль об общем корыте остановила.

Из литературы, особенно французской XIX века, я, разумеется, знал о зыбкости граней между уличной девкой, кокоткой, содержанкой и женой, продавшейся за положение и состояние. Понимал и что жену иногда приходится делить с кем попало: чужую – с мужем, свою – с любовниками. Но переступить грань это не помогало.

Трусливого чистоплюйства своего я, конечно, стыдился, но чем дальше, тем меньше. С годами стыд, как и другие чувства, слабеет.

Однажды летним вечером я прогуливался по Тверской в обществе знакомого литератора. В какой-то момент он поздоровался со стоявшей на тротуаре женщиной и отошел с ней поговорить, после чего вернулся ко мне, и мы продолжили наш променад. На вопрос, не поклонница ли это его таланта, он сказал, что вовсе нет, а, наоборот, знакомая проститутка, отчасти героиня одной из его повестей. Отдав должное его богатому опыту, я легко признался, что сам таковым не располагаю.

– И очень напрасно – узнали бы много полезного.

Стеснения я не испытал и тут и даже хотел возразить, что поскольку повестей не пишу, то изучать действительность не обязан, но вовремя вспомнил, что являюсь автором статьи об изображении проституции в литературе и полевой опыт мне не помешал бы.

Впрочем, роль знания жизни сильно преувеличена адептами реализма. Бунин жаловался, что его «Темные аллеи» критики считают старческими воспоминаниями, не понимая, что он почти все выдумал. А Бабель в той же «Справке» позаимствовал знаменитую фразу о «сестричке» («Расплеваться хочешь, сестричка?») из устного рассказа приятеля-журналиста, так что его собственный визит к проститутке Вере остается под сомнением.

Одним из удачных добавлений к топосу проституции я считаю «Слышимость» Гандлевского (2006). [333] Там рассказчик-вуайёр вслушивается в сексуальную возню в соседней квартире, снимаемой проституткой, потом жалуется ей, что это не дает ему спать, шумы прекращаются, зато, когда он ставит у себя пластинки Баха, ему начинает слышаться из-за стены ее голос.

«Я как раз пристрастился тогда то и дело крутить Баховы партиты в исполнении Гленна Гульда. И вот как-то раз я слушаю эту прекрасную музыку и слышу, что фортепьянному журчанию исподволь вторит человеческое тихое – даже не пение, а прочувствованное подвывание… И вдруг меня осенило, и я обмер от собственной догадки: это падшее создание подпевает Баху через стену… Высокая интеллигентско-народническая волна восторга поднялась изнутри души и перехватила мое дыхание. Не исключено, что… я вскользь подумал какую-нибудь шутейную банальность, вроде “и крестьянки любить умеют”. Наверное, подобное чувство торжествующего умиления испытывали в XIX столетии разночинцы, видя своих подруг, вчерашних уличных женщин, согбенными над купленными им швейными машинками».

Рассказчик делится своим открытием с друзьями, и один из них, «меломан не мне чета», упоминает о хорошо известной причуде Гульда —

«о том, как непросто давались звукооператорам записи маэстро, потому что он довольно громко мурлыкал исполняемую мелодию себе под нос, в чем, собственно, любой желающий может убедиться, поставив пластинку или диск».

Рассказ изысканно литературен и потому программно бесплотен. В отношения с проституткой по линии ее ремесла герой не вступает. Видит он ее исключительно на лестнице и разговаривает с ней лишь однажды, да и слышит ее только до середины рассказа. Весь сюжет держится на игре с памятью жанра – от Карамзина до Чернышевского, а в слуховом вуайеризме угадывается Бабель («Улица Данте» и «Мой первый гонорар»). Рассказчик целиком сосредоточен на своих фантазиях и металитературных соображениях, а для развязки привлекает – в качестве эмблематического alter ego – бесспорно выдающегося художника, причем такого, который на пространстве между собой и исполняемым произведением уже абсолютного гения выдувает какое-то неисповедимое мурлыкание, отодвигающее реальность – проститутку за стеной, музыку Баха, обстановку звукозаписи – еще на один шаг. В общем, рассказ, стыдливо загримированный в печати под «эссе», – явно не взят «с источника жизни»; он не о сексе, а, как водится, о творчестве.

Моя самая любимая проститутка – из воспоминаний одного американского журналиста о жизни в Париже. Читая рецензию на его книгу в «Нью-Йорк Ревью оф букс», я особенно восхитился следующим приведенным там эпизодом (даю его в своем переводе):

«Мой долг одной из проституток, равный государственному долгу небольшой латиноамериканской республики, складывается из денег, не потраченных на услуги психоаналитика, и страданий, не испытанных за последующие тридцать с лишним лет жизни. Ее звали Селест. Она сказала: “Ты не красив, но ты ничего”.

Я не помню, при каких обстоятельствах Селест сообщила мне это приятное известие, но оно пришлось на трудное в моей жизни время. Мне повезло, что она не сказала: “Ты великолепен!”. Чтобы правильно воспринять такое, нужен зрелый возраст.

От ее щедрого комплимента моя голова пошла кругом. Если бы она сказала, что я красив, я бы ей не поверил. Если бы она назвала меня противным, мне бы это не понравилось. “Ничего” – это ровно то, на что я надеялся. “Ничего” – это то, что надо мужчине».

Эту историю я полюбил сразу, часто ее пересказывал и, наконец, сроднился с ней так, как если бы она произошла со мной самим. Но вырезать рецензию из журнала или хотя бы запомнить имя автора не сообразил и таким образом утерял контакт с текстом. Я долго пытался найти рецензию поиском по Гуглу – безуспешно.

Моей любви это не повредило, скорее, наоборот. Объективная невозможность обратиться к тексту понижает его литературность, придавая ему характер нашего личного воспоминания, фрагмента собственного опыта. Литературный источник по своей природе конкретен, доступен, обследуем, но и конечен, ограничен напечатанным на странице, личные же воспоминания отрывочны, ненадежны, непроверяемы – и тем более неопровержимо подлинны. Можно даже рассказывать о проститутке, поставившей вам вожделенный зачет. Впрочем, и это я делать остерегаюсь, сознавая, что кто-нибудь из знакомых, библиофилов не мне чета, может вывести меня на чистую воду, как знаток Гульда – героя Гандлевского. Тем более что недавно вновь закинутый невод принес, наконец, из Сети имя американского мемуариста, возвратив его тексту некоторую посюсторонность. Поэтому, чтобы оберечь свои исключительные права на Селест, я поменял здесь ее имя (сохранив смысл), а главное, скрыл французский оригинал ключевого «Ничего». Не называю, естественно, и автора, хотя не могу удержаться от перевода на русский его фамилии – «Любимчик»!

Ars Divortendi

Аспирантка, прочитавшая одну из моих виньеток в Интернете, обратила внимание на иронические штрихи в набросанном там образе моей второй жены и поразилась, когда в ответ я сообщил, что мы уже несколько дней оживленно переписываемся как раз на эту тему по электронной почте, а накануне говорили и по телефону (она живет в Вашингтоне), и хотя полного согласия достичь не удалось, разговор был дружеский, причем не только об этом, – у меня с ней вообще хорошие отношения, да и не с ней одной.

Как это вам удается, удивилась аспирантка, а вот мы с моим бывшим мужем общаться совсем не можем. Ну, сказал я, ведь у вас всего один бывший муж, и то недавно. Тут нужна некоторая критическая масса. С последним, а тем более единственным, былым партнером отношения обычно не складываются, – доколе он остается таковым. Но стоит ему сделаться предпоследним, острота разрыва спадает и открывается возможность контакта. (Например, предыдущей подруге жизни обычно не дается употребление имени непосредственно следующей, но со вступлением в действие фактора позапрошлости данная форма дислексии постепенно проходит.) Это как в теории литературной эволюции формалистов, не преминул я внести профессорскую ноту, где влияние идет не по прямой мужской линии, а через дядьев и дедов.