Осторожно, треножник! - Александр Жолковский

Следы привели к великому афористу Юрию Олеше.

«Однажды в буфете Центрального Дома литераторов к Олеше подошел знакомый писатель, выпустивший множество книг, и сказал Олеше:

– Как же мало вы написали за свою жизнь, Юрий Карлович! Я все это могу прочесть за одну ночь.

Олеша мгновенно парировал:

– Зато я всего за одну ночь могу написать все то, что вы прочитали за всю свою жизнь!..

За словом в карман он не лез».

В Сети (и в воспоминаниях современников, в частности А. К. Гладкова [335] ) и эта история пересказывается по-разному, я привожу некий собирательный вариант. Сам я ее знаю с давних пор, и, насколько помню, а, впрочем, не ручаюсь, произошла она не с ветераном ЦДЛ, а со сравнительно молодым, но уже знаменитым автором «Зависти» еще в 30-е годы, во время выезда куда-то на периферию, для встречи с начинающими писателями-рабочими, причем дерзкий оппонент из публики назвал его не «Юрием Карловичем», а «товарищем Алёшей». Так что его остроумный ответ был мной отмечен и впитан, а там и полузабыт; он опустился на дно подсознания и оттуда незаметно, но жестко определил формат моей реплики.

Разумеется, и фраза Олеши тоже не плод неисповедимой гениальности: она построена по готовым риторическим правилам (прежде всего, по принципу контрастного обращения слов оппонента) и на основе принятых представлений, – в сущности, это эффектная вариация на тему, в дальнейшем отлившуюся в знаменитое «Чукча не читатель, чукча писатель». Не исключено, что серьезный филологический анализ привел бы к выявлению источников, повлиявших на Олешу, который, не в пример своему оппоненту, от чтения не уклонялся. (Лучше всего эти изыскания было бы возложить на самого Юрия Карловича, но как с ним связаться? Кстати, похвастаюсь, что однажды на заре студенческой юности сидел недалеко от него в кафе «Националь», где он был завсегдатаем.)

Вернемся, однако, к моей реплике. Заимствование из Олеши несомненно, но за его вычетом обнаруживается некий неоприходованный остаток. Объективное расследование требует точно его сформулировать, а затем и атрибутировать.

У Олеши оппонент находит незначительным объем писательской продукции автора, а тот в ответ объявляет мизерным объем читательского багажа оппонента. Здесь вовсю обыгрывается соотношение «писать»/«читать» (кстати, давшее заглавия двум частям книги Сартра «Les Mots», «Слова», – «Lire» и «Écrire»), но начисто отсутствует мотив «чтения/писания самого себя». То есть отсутствует целый компонент моей реплики – навязываемый Быкову образ «Быкова, пишущего всего Быкова».

Компонент ценный и тоже, как показывает бескомпромиссная интроспекция, поступивший из хороших рук. В раннем романе Филипа Рота («Letting go», 1962), прочитанном мной почти полвека назад, есть персонаж, которого родители с малых лет заставляют учиться музыке. Этот многим знакомый опыт описан незабываемой фразой (цитирую по памяти):

«Paul began playing Mozart at about the time Mozart began playing Mozart» («Поль начал играть Моцарта примерно тогда же, когда Моцарт начал играть Моцарта»).

Моцарт играет Моцарта, Быков пишет Быкова, Жолковский читает Жолковского… Как говорил Остап: «Гомер, Мильтон и Паниковский! Теплая компания!»

…Да, знаю-знаю, у читателя давно вертится на языке обидное слово «нарциссизм». Зря. Не бросит же он упрек в нарциссизме Пастеру, привившему себе геморрой (этот бич как читателей, так и особенно писателей), и другим врачам, во имя науки самоотверженно ставившим опыты на себе.

Литература

Воспоминания 1975 – Воспоминания о Юрии Олеше / Сост. О. Суок-Олеша и Е. Пельзон. М.: Советский писатель. Гандлевский С. 2007. Опыты в прозе: сб. М.: Захаров. С. 324–327.

Фикшн

Гипсовая десничка, или Не всякая пословица при всяком молвится Филологический случай

Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой…

Глава первая

[336]

Чудесная история, которую я намерен рассказать, случилась уже много лет назад и за давностью времени может быть теперь свободно поведана, тем более что я выговариваю себе право не называть при этом ни одного собственного имени.

В 19** году я часто бывал в одном уважаемом семействе, состоявшем из трех лиц: мужа – видного пушкиниста, хрупкая фигурка которого, увенчанная голым черепом с массивными очками на носу, была всем в Москве хорошо знакома; его жены – тоже пушкинистки; и ее сына еще от первого брака, студента-филолога, который, впрочем, не займет в моем повествовании какого-либо места. Семейство это образовалось к тому времени недавно, было очень дружно, и вся его жизнь, домашняя, профессиональная и светская, вращалась исключительно вокруг пресветлой памяти Александра Сергеевича Пушкина.

Ему-то, как ни странно, и предстояло сыграть роковую роль в описываемых событиях.

Глава вторая

Однако начну по порядку. Первая встреча героев, приведшая к скоропалительному, но на удивление удачному браку, произошла при следующих обстоятельствах. Однажды летом оба они, еще не знакомые друг с другом и, значит, не сговариваясь, в составе разных групп, но абсолютно одновременно, отправились в поездку по пушкинским местам, гвоздем которой было посещение заповедника в Михайловском. Там, в знаменитой аллее Керн, где у судьбоносных липовых корней столкнулись в результате небольшой накладки с расписанием две экскурсии, он впервые увидел свою будущую жену, и между ними тотчас завязался бурный роман. Кажется, наш приятель сумел даже добиться перевода из одной группы в другую и с тех пор с дамой сердца не расставался.

Дама, надо сказать, не отличалась особо авантажной внешностью, что может засвидетельствовать любой из нашего кружка знакомых. Поэтому мы были немало развлечены происходящим, объясняя его себе то капризами любви, которая, как известно, зла, то законами красоты, которая, как известно, находится в глазу наблюдателя, то просто-напросто сильной близорукостью нашего друга.

В общем, роман закрутился, и по ходу этой закрутки наш приятель узнал, что предмет его желаний не то чтобы совсем недоступен, но и не совсем свободен, а, выражаясь по-гоголевски, в некотором роде замужем, и что, значит, просить его руки ему надо не у его родителей, а у, вот именно, мужа.

Эта операция обошлась, однако, без мучительных перипетий, коих он поначалу опасался.

– Муж оказался нормальным человеком, – возбужденно рассказывал наш приятель, зрачки которого за толстыми стеклами еще больше расширялись от обуревавших его чувств, – и проявил полное понимание.

– Проявил понимание?! – хором переспросили мы.

– Да, представьте, проявил полное понимание и сразу согласился на развод.

Развод, а за ним и брак и в самом деле последовали незамедлительно, и наши молодожены зажили, как говорится, одним домком, душа в душу, мирно и счастливо.

Глава третья

Их счастливая жизнь проходила всецело и исключительно под знаком Пушкина. На стенах висели его портреты, на книжных полках стояли все его мыслимые издания, во главе с 16-томным ПСС, и исследования о нем, от антикварных до самоновейших, в гостиной красовался гипсовый бюст Пушкина, на рабочем столе хозяина – изваяние пишущей руки поэта, а в спальне над кроватью – его посмертная маска в виде тяжелого бронзового медальона и обрамленная копия автографа «Мадонны»:

В качестве праздников отмечались исключительно пушкинские даты – 6 июня, 31 октября и 10 февраля: созывались гости, и разговоры в салоне шли на сугубо пушкинские темы, а за отклонение от них начислялись штрафы в виде фантов. За доброжелательное же упоминание о кощунствующих псевдопушкинистах вроде Синявского неосмотрительный гость мог поплатиться остракизмом.

Словом, муж не мог нарадоваться на жену, жена на мужа, и оба они на своего посажёного отца Пушкина.

Глава четвертая

Правда, некоторые из нас выражали иной раз сомнение в целесообразности строить семейную жизнь под знаменем и по образцу пушкинской, но натыкались на страстные возражения. Пушкин был поистине их всем, и поднимать на него руку никому не разрешалось.

Помню нагоняй, полученный от хозяина одним из завсегдатаев салона, по профессии сексопатологом, но порядочным знатоком пушкинианы, когда он между делом коснулся донжуанской незадачливости Пушкина, не раз оказывавшегося третьим лишним, за спиной которого пересмеивались в объятиях друг друга его более ухватистые приятели и вотще воспетые им лукавые шалуньи.

В другой раз распеканию подвергся новичок, который еще не вполне проникся атмосферой дома и в ходе шуточной викторины на тему о том, что было бы, если бы Пушкина вообще не было (как раз входившей в моду на смену гипотезам о его долгожительстве после победы над Дантесом), развернул головокружительную картину творческих успехов Лермонтова, свободного от необходимости подражать бретерству Пушкина и потому имевшего время написать все главные тексты русской литературы – «Евгения Онегина», «Войну и мир», «Преступление и наказание» и другие – за вычетом, разумеется, пушкинской речи Достоевского. Наш приятель так разнервничался, что гостю пришлось, рассыпавшись в извинениях, откланяться. Хозяин же еще долго не мог прийти в себя и успокоился, в конце концов, лишь благодаря целительному действию единственного помогавшего ему в таких случаях средства – медленного поглаживания пушкинской руки.