Сочинения русского периода. Стихи. Переводы. Переписка. Том 2 - Лев Гомолицкий

 Сейчас, когда пишу это, уже очень поздняя ночь. Жена больна – спит. Я же только что прочел Ваш рассказ во «Встречах»[256]. Жена прочла его до меня, сказала, что хочет написать Вам, что понятен он вполне может быть только для еврея. Но вот мне он тоже хорошо понятен. Хотя я не в счет – знаком мне еврейский быт русской провинции. Особый «еврейско-русский воздух»[257].

 Получили ли мой «Дом»? И что Вы решили о нем? Послал его А.М. Ремизову. А.М. посоветывал послать экземпляры в Прагу на выставку Зарецкого и Я.Б.Полонскому. Совет исполнил. В Праге книжка удостоилась – была выставлена. Отвечая А.М., не удержался от признания – ведь А.М. мой любимейший писатель[258], единственный, перед которым у меня трепетная любовь, т.е. привязанность. И это с детства – п<отому> ч<то> рос на его книгах. Боюсь – понял ли мою искренность и что не мог не сказать ему этого (ведь у меня давно уже было чувство – если уйдет Ремизов, мне будет невозможно тяжело, что не сказал ему). Вы его знаете лично – скажите, Довид Миронович – понял? – и не принял плохо?

 Кому еще из молодых послать анкету Союза Писателей и номера «Молвы»?

 Кстати уже пишу Вам... Перепишу сейчас и присоединю к письму свои стихи. Если найдете их достойными Парижа (Вы как-то ничего не пишете о моих стихах – Вам, наверно, кажется всё, что я произвожу, провинциальным и... скажите и это, всё скажите – ведь я не пристрастен к своему; это всё равно, что в деле, когда говорят: «плохо делаешь – надо вот так и надо знать, чтобы делать» – только пользу приносят. Я всегда готов отказаться от себя и умею глядеть на свое со стороны глазами не «я», а «он». Будьте даже неумолимы, но только до конца откровенны... Я хочу так же, как «Дом», переписать и остальное – 4 сборника и послать их Вам). Так вот, если найдете возможными для Парижа, не откажите попробовать пристроить где-нибудь, – где – Вам виднее[259].

Вдыхая солнца золотистый прах,они лежат, пасясь, на берегах,богов потомки – горды, кругороги,какими чтил их в древности феллах.

Их льется кровь на бойнях, зной дорогиих выменем натруженным пропах,но царственны и милостивы – богив движениях, во взглядах и в делах –

они жуют земное пламя – травы(земля горит зеленою травой)пьют воздух, головы закинув, голубой, –

чтоб, претворяя в плоть дыханье славы,нас причащать нетленного собой –молочной жертвой, – жертвою кровавой.[260]

–––––

*

     Предгрозовые электрические травы,     проводники Господних сил.о, острия упругие, – вас черной лавой     эфир небесный раскалил.

     Не травяная кровь зеленая, но искры     по вашим стеблям из корнейвверх устремляются, на остриях повиснув,     слетают в знойный дух и вей.

     В мир утоляющий реки войдя, корова,     из губ медлительных точапо капле воду, пьет из голубого     предчувствие грозы, луча.

     И вот, клубится ваше знойное дыханье,     из берегов земли растети дышет молнией и тяжкое бряцанье     гремит с дымящихся высот.

     От молний рушатся деревья, тучи, домы,     горят дела людей, слова...Так, став огнем, став дымом туч, став громом,     колеблет мир земной трава.[261]<приписка:> Польский известный поэт Вл. Слободник хочет приобрести все Ваши три книги. Просил меня написать Вам об этом и спросить, где он может их выписать?

Собрание Владимира Хазана (Иерусалим).

34. Гомолицкий – Бему

15 января 1934 г.

    Многоуважаемый

     Альфред Людвигович,

 Вы читаете «Молву», а потому не буду повторяться – рассказывать о предпринятой Союзом и газетой кампании против «советского» номера Вядомостей Литерацких. То, что уже нами сделано в этом направлении, Вы знаете. Разослав опросные письма писателям «академикам», мы теперь обращаемся к молодым литературным содружествам – и прежде всего к «Скиту». В это письмо я вкладываю несколько обращений Союза к писателям с просьбой вручить их тем из скитников, которых Вы считаете наиболее достойными и одаренными. Прежде всего, конечно, Головиной и Лебедеву. Если не хватит анкетных листов, то, я думаю, это не помешает тем из скитников, кто захочет принять участие в нашем деле, ответить нам и без специального к нему обращения.

 Кроме того, и это уже по линии газеты, было бы очень важно получить автобиографические очерки от молодых пражских писателей (такие, как уже дали в газету Шершун, Чхеидзе и Городецкая)[262] и опять-таки прежде всего от Головиной и Лебедева. Для них я послал номера газеты с первыми автобиографиями через Вас, не зная их адреса[263].

 Всецело рассчитываю, Альфред Людвигович, на Вашу поддержку и помощь. Знаю, что не откажете в этом; потому и осмелился потревожить Вас.

С уважением

                                                 Л. Гомолицкий.

Машинопись, на бланке Союза русских писателей и журналистов в Польше.

35. Гомолицкий – Ремизову

                                                                              31.1.34 г.

  Многоуважаемый

    Алексей Михайлович,

 Вы очень добры ко мне. Благодарю Вас за весточку и тургеневские сны[264]. По-новому перечел Вашу статью, а рисунки к снам видел впервые. Не устоял, чтобы не написать, а что вышло – не знаю[265]. Боюсь – не осудите ли...

 Первопечатник Иван Федоров близок мне – 13 лет дышал тем же воздухом, что и он несколько веков тому назад. Жил в Остроге, где он, Федоров, в типографии князя Василия – Константина Острожского тискал первую печатную Библию (Острожскую). Для меня было жуткою страстью рыться в архиве Острожских[266] и бродить в подземельях замка... Потом привелось жить в одном из таких подземелий – поселил город, п<отому> ч<то> из квартиры выселили и деваться было некуда. Было там так: невидимые темные своды, полукруг решетчатого окна в полу – верх окна мне по пояс. И всего света в комнате что это окно. Со стен текла мутная влага. Ложишься в постель – точно одеяло, подушки только что отжали. Но еще глубже и дальше в камне – в замурованной нише двери я устроил себе келейку. Была такая маленькая, что нагревалась – раскалялась от керосиновой лампы. Выбелил, смастерил сам стол – и там в каменной тишине работал...

 Когда вспоминаю о том времени, думаю – вот теперь в Варшаве, хотя, казалось бы, в условиях лучших, а всё равно сидишь духовно в таком же камне. Нет света, нет на ком смерить себя. Пусто здесь очень. А чтобы услышать совет издалека, надо издать, издать же недоступно. Рукописное же (как мой «Дом»), наверно, не считают за книгу. Вот хотя бы «Послед<ние> Новости», куда послал «на отзыв», – не только отзыв, а даже в список книг, полученных редакцией, не поместили[267]. И большая-большая грусть подступает. И так живешь через силу. То, что сделано – отвоевано у жизни. И иногда шепчет что-то – «стоит ли воевать, нужно ли кому-нибудь отвоеванное»[268]. А я ничего не могу ответить – не знаю. И оно, обрадовавшись, толкает – «а если не стоит воевать, не стоит и жить». И от усталости, ломаясь от работы, в смертном трепете боясь потерять работу – я внутренно соглашаюсь... Но не надо об этом.

 Зовут меня Львом Николаевичем. До последней минуты родители не знали, что буду Львом, думали – Борисом. В день крестин пришла телеграмма от бабушки: крестить Львом – как все первенцы в ее роде. Один мой дядя так никогда и не мог примириться с этим – звал меня Тигр Тигрычем. Только мама думала, что это от папы Льва (хотя я – Лев Катанский)[269]– когда я должен был родиться, – умер папа Лев и мама много читала о нем в газетах и журналах. Решила: душа его вошла в меня, стала моею и выбрала себе прежнее свое имя.

 Жду с нетерпением «Временника русской книги». И если бы можно было, чтобы Я.Б. Полонский не только III[270], но и все три прислал.

 От Кнута письмо получил.

Искренне Ваш Л. Гомолицкий.

Warszawa, Podwale 5, m. 3 «Ros. Komitet Społeczny»

Автограф.

36. Гомолицкий – Чхеидзе

                                                                                  2/II 1934

 Письмо Ваше очень растрогало меня, дорогой Друг, тем более, что пришло оно в такую тяжелую для меня (и морально и житейски тяжелую) минуту. «Молва» скончалась. Нет больше дела, которым я жил, которое было моей жизнью. Теперь – страшно голода, бездомья, прозябанья, но еще страшнее, что больше негде печататься. С заграничными изданьями нет такой тесной связи, да если бы и была – откуда взять средств на переписку. Заканчиваю последние письма, пока еще есть возможность разослать их, чтобы потом замолкнуть. Все газеты я посылал Вам, и мне странно, что они не дошли. Теперь пошлю снова Вам то, что, может быть, интересно для Вас. Напишите, дорогой, получили ли, но уже по адресу комитета (Pod­wale 5, m. 3 «Ros. Komitet społeczny», Warszawa). Вы ничего не пишете, получили ли обратно свою статью о Федорове, которую редакция по ряду соображений не могла принять к печати. У меня это было на совести – невольно. Я думал: Вам могло показаться (номер со своей статьей я тогда же Вам послал), что моей статье было отдано предпочтение перед Вашей. Но это было не так. Моя пошла потому, что нельзя было не отметить годовщину, и никакого лицеприятия тут не могло быть. Теперь могу свободно сказать Вам это перед лицом дорогого покойника.