Участок - Алексей Слаповский

– Это можно.

Кублаков сел у пещеры и, доедая ужин, который ему принесла жена, начал рассказ.

Он начал рассказ, и печален был этот рассказ, но и смешон отчасти.

Не было в этой истории ни злого умысла, ни расчета.

Кублакову действительно надоела его жизнь. Вернее, не сама жизнь, а образ жизни. И даже не образ жизни, а его собственный, личный, кублаковский образ. Все вокруг привыкли, что он выпивает, что грубоват, но человек ведь иногда меняется. Он действительно влюбился в Клавдию-Анжелу (этого он при жене не сказал, а сказал потом Кравцову, отдельно) и под влиянием этой любви почувствовал, что начинает себя уважать. Он с удивлением обнаружил, что ему от продавщицы ничего даже и не надо. Чувство, которое в нем возникло, так его поразило, что он, образно выражаясь, глядел в себя и не мог наглядеться. Кублаков даже испугался неожиданной чистоты и высоты этого чувства. Он пытался перевести его в плоскость, понятную и себе, и окружающим: то есть в практическое ухаживание или, как не без изящества выражаются анисовцы, в кобеляж. Даже с Володькой однажды сцепился. Но это не принесло ему удовлетворения.

Он, конечно, говорил Клавдии-Анжеле о своем состоянии, но она не верила и смеялась.

Итак, Кублаков менялся, но никто этого не замечал. Перестал фактически хамить и грубить – никто не замечал. Ласково обращался с женой и дочерью – они не замечали. Он даже не стал пить на дне рождения Андрея Ильича Шарова – не потому, что старший Шаров передал ему предупреждение Вадика насчет таблеток, Лев Ильич, конечно же, забыл, а потому, что хотел доказать всем: он может! Все пили, а он терпел, не пил и ждал, что наконец заметят. Но не только не заметили, наоборот, Лев Ильич, проходя мимо неверными шагами, хлопнул его, задумавшегося, по плечу и спросил заплетающимся языком:

– Ну что, участковый, уже лыка не вяжешь?

Хоть утони, подумал Кублаков, никто не обратит внимания! Вот до чего дошла ничтожность моей жизни!

А если и вправду утонуть? То-то они спохватятся!

Эта мысль его развеселила, и он придумал: бросить одежду здесь, а самому уплыть и спрятаться. Что он и сделал. Правда, боялся оставить пистолет, поэтому засунул его в плавки и, слегка сгибаясь, чтобы не разглядели лишнего объема в паховой области, влез в воду. Заплыл за камыши, проплыл мимо Стасова, не увидев его, вылез на другом берегу и стал ждать переполоха.

Ждал полчаса, ждал час – переполоха не было. Через полтора часа выстрелил в воздух. Никакого результата!

И такое отчаяние охватило Кублакова, такая тоска, такая обида, что он швырнул пистолет в сторону, пробрался камышами и кустами домой, нашел там старые штаны и старую рубашку, которые валялись в сарае и которые он предназначил разодрать на тряпки для мытья машины, выбрался на шоссе и с попуткой уехал в Сарайск к двоюродному брату.

Сначала хотел дать знать семье, но день прошел, другой, обида не утихала, а нарастала, он молчал целую неделю. А потом о собственной гибели прочел в газетах. Тут уж нашел возможность, сообщил Любе, что жив.

– Гад ты! – перебила Люба в этом месте рассказ Кублакова. – Ведь мы с Натальей целую неделю думали, что ты утонул! Что с нами было – ты это мог сообразить?

– Я мог бы и вообще исчезнуть! – возразил Куб– лаков.

– А как сообщили? – спросил Кравцов.

– Записку прислал с человеком одним. Жив-здоров, вроде того, новую судьбу устраиваю, не ждите, передайте документы...

– Ты бы хоть подумал – как мне тут быть? – упрекнула Люба. – Сказать, что в город сбежал, – совестно! Сказать, что утонул, – страшно! Вот и молчали с Натальей как дуры. Если уж припрет кто, ну, вот как Павел Сергеич, говорим, как все: утонул.

– Ладно, проехали, – сказал Кублаков. И, помолчав, продолжил рассказ.

В городе судьбу он устроить не сумел. Хорошие места заняты, плохих не хочется. К тому же хоть и с документами, а он почти на нелегальном положении. Официально – умер. Опять выпивать начал. Испугавшись этого, вернулся. Но не объявлялся, жил почти месяц тайно.

– Огородами пришлось кормиться.

– Пара гусей на вашем счету, – подсказал Кравцов.

– Возмещу. А ты-то как догадался?

– Да просто. Все жаловались на пропажи. Там картошки ведро, там помидоры оборвали, там опять-таки гусь исчез. Все жаловались – кроме Любови Юрьевны.

– Что я, чумной – собственный двор обворовывать? С другой стороны, боялся, Люба догадается. Или увидит. Ну а потом... Не выдержал, пришел ночью домой.

– И что? Жена не пустила?

– Да я пустила бы, – сказала Люба. – Наташка озлилась. Говорит: откуда пришел, туда возвращайся. Опозорил, говорит, перед всеми. Ну и пришлось ему опять в пещеру. Еду по ночам уже третью неделю ношу. И все думаем, как быть. В город вернуться нельзя. Домой – тоже что-то надо придумывать. И Наталью уговаривать опять же.

– Уговорим, – сказал Кравцов. – Да, интересная история получилась. И как я сразу не додумался? Я-то сначала две версии рассматривал: или утонул – или убили. А потом понял: нет, не убили и не утонул. Жив. Но почему прячется, не мог понять.

– А как догадались, что Валентин жив? – спросила Люба.

– Да вы подсказали, Любовь Юрьевна. Сначала форму в сарае увидел. Вопрос возник: зачем сушить там, где никто не видит? Потом, помните? – когда жулик за иконами приезжал? Я тогда спросил о муже, а вы перед иконами не стали о нем говорить, увели меня из дома. Если ведь человек погиб, перед иконами как надо себя вести? Перекреститься и сказать: «Царство ему небесное!»

– Ну, не настолько я верующая, – смутилась Люба. – Хотя, правда, врать у икон не хотелось.

– Потом, – продолжил Кравцов, – Стасов мне рассказал, Валентин Георгиевич, как он вас видел. И про выстрел. И я стал думать, что это инсценировка самоубийства. А пистолет был последним штрихом. Так именно в отчаянии оружие бросают, когда от прошлого отрекаются. Насовсем. Ну а сегодня окончательно все стало ясно, Любовь Юрьевна, когда я нарочно, извините, в навоз упал и имел возможность украдкой, извините еще раз, осмотреть кое-что. И странно мне показалось, что все вещи мужа, вся одежда – в полном порядке. Обычно, если человек погиб, где-то складывают в отдельном месте, чтобы не напоминало. Да еще в столе увидел несколько термосов, чашки, ложки – такой, знаете, набор для приема пищи на природе. А зачем вам, Любовь Юрьевна, принимать пищу на природе? Ну вот, так оно и сложилось. И удочку я за дверью увидел, а ни вы, ни Наталья не ловите. Для мужа, следовательно, приготовили. А вы буквально прошлой ночью рыбу ловили, так ведь? – спросил он Кублакова.

– Было дело.

– Зацепился крючок, в воду лазили?

– Ты там за мной следил, что ли?

– Да нет. Часы у вас упали.

– А, это точно! Жаль было, а искать некогда: светало уже.

– Вот, возьмите, – протянул ему часы Кравцов. – Теперь все на своих местах.

Все на своих местах на самом деле никогда не бывает, поскольку, сдвинувшись с одного места, нечто, будь то вещь или человек, в точности на прежнее место уже никогда не попадет, будет зазор, трещинка, несоответствие. Да еще понять надо: а на своем ли месте было то, что туда возвращается, может, оно чужое место занимало?

Цезарь блуждал по городу всю ночь. Камиказа блуждала вместе с ним. Он мало обращал на нее внимания, поглощенный своей целью. Она не обижалась. Если бы она была не собакой, а женщиной, то знала бы: когда у мужчины Дело, его лучше не отвлекать. Впрочем, она и так это понимала.

Уже совсем рассвело.

И вот возле очередного дома Цезарь стал кружить, что-то вынюхивая, а потом сел, поднял голову и начал басовито и равномерно лаять.

Утром следующего дня Геша опять мчался по селу с криком:

– Сома поймали! Сома поймали!

Никто в это не поверил.

Но все опять сбежались к омуту.

Куропатов вчера нащупал то, что ему показалось сомом, но потом не сумел найти. С утра вернулся с добровольцами, ныряли долго и упорно – и добились успеха.

Вот Колька Клюев выныривает и кричит:

– Тут метра три, не больше! Он зацепился за что-то! Скользкий, зараза!

– Коля, вылезай! – зовет Даша с берега.

– Да постой ты! – сердится Колька.

– А если он укусит? – боится Даша.

– Дохлый он! Дохлый и холодный! Но здоровый!

Володька Стасов, подогнавший к омуту трактор, просит уточнить:

– Какой, покажи!

Колька разводит руки, показывая диаметр. Володька кричит:

– Мужики, трос помогите размотать! Сейчас подцепим!

Все бросились разматывать трос, прикрепленный к лебедке трактора.

Колька схватил конец и стал с ним нырять, чтобы зацепить речного зверя. Ему помогали все, кто умел держаться на воде.

– Не за хвост только! – командовал Хали-Гали. – У него хвост на конус идет, сосклизнет с хвоста. У морды надо!

– Ха! – крикнул Суриков. – А вчера в гробу лежал!