Требуются доказательства. Бренна земная плоть (сборник) - Николас Блейк

«Потерпи, ягненочек, – отвечаю, – наверняка ведь он летом приедет, тебе будет уже восемнадцать, и, может, папенька твой согласится, чтобы вы повенчались».

«Да нет, – говорит, – я вовсе не про него. Я Джека Ламберта люблю, – говорит, и вид у нее такой горделивый и высокомерный, как у императрицы, но и испуганный, как у девчонки, нашедшей на улице кошелек с деньгами».

«Ох, господи ж ты боже мой, – говорю, – только не этот шалопай! Да ведь он всего лишь садовником у твоего папаши работает».

Да все без толку, она и слышать ничего не хочет. Садовник не садовник, а я люблю и выйду за него. Только боялась, что мистер Кавендиш, как приедет летом, все узнает, ну а она добрая была и не хотела его огорчать. В общем, получилось так, что мистер Кавендиш не приехал, потому что к тому времени война началась, но писать продолжал, и она ему отвечала, правда, не всегда, и все никак не могла заставить себя признаться, что больше не любит его. И всякую минуту тайком бегала на свидания к Джеку Ламберту или ездила с ним верхом по полям, потому что папаша приставил его к ней грумом. А когда его не было рядом, только о нем и думала, и понятно это было всякому, кроме разве такого слепца, как ее отец.

Так продолжалось до конца года. К тому времени мисс Джудит уже вовсе без ума от него была и поклялась, что убежит с ним, если папаша не разрешит ей выйти за него замуж. Ну а я-то хорошо знала, что согласия он ни за что не даст – гордый, суровый мужчина, да он, при всей любви к дочери, скорее оборванкой ее увидит, чем разрешит ей выйти за простолюдина. И я подумала, что лучше всего будет написать мистеру Кавендишу и попросить его приехать, чтобы вылечить мисс Джудит от этого безумия. В тот самый день, как я написала ему, она пришла ко мне и сказала по секрету, что ее брат и Джек собираются поступить на службу в английскую армию, и все будет хорошо, потому что он станет офицером и вернется в большой славе, и тогда папенька не сможет ей отказать.

Кажется, это был едва ли не последний раз, когда я видела ее счастливой. Может, она и вправду жить не могла без Джека. Поначалу-то веселой была. Но скоро сделалась бледной, почти все время молчала, ничто ей по душе не было. Ее бедная матушка думала, что это бледная немочь, но мне-то лучше знать. Мисс Джудит все время бродила одна, как призрак. Я часто видела, как она останавливалась на берегу озера и, застыв, что то дерево, глядела в воду. Так неподвижна была, и бледна, и печальна, что не скажешь даже, где она, а где ее отражение в озере. Мистер Кавендиш раз или два написал ей в ту пору, но, кажется, ничему это не помогло. Однажды вечером я зашла к мисс Джудит и увидела, что она плачет над его письмом. Она быстро спрятала его, но меня не обманешь.

«Ой, тетенька, – заговорила она, – что мне делать? Ну в чем я виновата? Что я ему такого сделала, что он так жесток со мной? Если папа узнает…»

«Упаси господь, – говорю, – вы что же, мисс Джудит, хотите сказать, что у вас будет ребенок?»

Тут она то ли расхохоталась как безумная, то ли разрыдалась. «Ну какая же ты глупая, тетенька, – говорит. – Да нет же, конечно, нет. Хотя иногда почти жалею об этом». А она, да упокоит Бог ее душу, всегда говорила правду. Потом успокоилась и тихо так – я даже испугалась, что она умом тронулась, – сказала: «Я ни за что не отступлю. Я напишу Джеку. Он будет знать, что делать. Я попрошу его приехать. Он должен вернуться. Разве я не его возлюбленная?» И голос у нее был глухой и серьезный, как пишут в этих ее книгах. В общем, она действительно ему написала и потом на несколько дней стала самой собой, какой была раньше, все ждала, что он вот-вот появится со стороны моря. А он, черт проклятый, так и не появился. И через неделю бедняжку подняли со дна озера. Ее щечки были совсем мокрые, можно подумать, что она все еще плачет, а ведь уже семь часов, может, как мертвая была.

В хижине наступило долгое молчание. Старая няня вытирала рукавом слезы, а Найджел пытался проглотить застрявший в горле ком. Перед ним стоял один образ: девушка, всматривающаяся в озеро, такая печальная, и неподвижная, и бледная, что ее можно было принять за собственное отражение в воде. Через какое-то время он спросил няню, есть ли у нее фотография Джудит Фиер. Миссис О’Брайан поднялась и, порывшись в сундуке, протянула Найджелу снимок. Он подошел к двери, чтобы рассмотреть получше, хотя это лишь подтвердило бы то, что ему и так уже стало ясно. С выцветшего картонного прямоугольника на него глядела темноволосая девушка с застенчивой и в то же время дразнящей улыбкой и скрытой печалью во взгляде: тонкое лицо эльфа, намекающее на красоту, и щедрость, и опасность. Это была, вне всякого сомнения, та же девушка, фотографию которой Найджел видел в каморке О’Брайана в первый день своего пребывания в Дауэр-Хаусе. После этого уже не было никакой нужды показывать снимок своей тетки на ослике. Старая няня сразу признала в молодом человеке Джека Ламберта. Круг замкнулся: для кого-то – петля.

Миссис О’Брайан удивило, что юный сорванец Джек Ламберт позаимствовал ее имя и стал великим пилотом Фергюсом О’Брайаном. Черты его довольно быстро изменились как из-за полученных ран, так и той демонической силы – как ее ни назвать, – что влекла его в самое пекло, так что, когда его фотографии стали мелькать на страницах газет, никто бы – даже если б увидел – в этом богом забытом краю света его не узнал. Удивительно только, заметил Найджел, что никому не пришло в голову поинтересоваться юными годами Фергюса О’Брайана, проведенными в Ирландии. У него что, вообще нет родичей? Нет школьных друзей? И что он делал до того, как появился в Мейнарт-Хаусе?

Няня напустила на себя то выражение притворного самоосуждения, с каким старые дамы предвкушают легкое перемывание косточек.

– Ладно… Наверное, не будет никакого вреда, если я все вам расскажу, вы ведь друг семьи и всех, кто втянут в эту историю и сейчас лежит в могиле. У нас тут поговаривали, что Джек Ламберт – это незаконный сын виконта Фернса. Жила в Мэкмайнсе одна девчонка, дочь тамошнего фермера; в один прекрасный день она неожиданно уехала в Дублин. Об этом много судачили. Отец ее был арендатором у виконта Фернса и часто встречался с ним. О девушке больше не слышали, и папаша особенно не распространялся. Но когда в наших краях появился Джек Ламберт и его светлость нажал на мистера Фиера, чтобы тот взял мальчишку в Большой дом, люди заговорили про то, что Джек – одно лицо с виконтом. Не знаю уж, правда это, или люди просто болтают. Его светлость был одиноким старым человеком, добрым, хорошим, своих детей у него не было, и, может, ему хотелось, чтобы рядом был кто-нибудь, пусть даже приемыш, да поможет ему бог. После того как таны сожгли Мейнарт-Хаус, он взял меня к себе на работу. А как сад свой любил… Хотя цветы называл какими-то непонятными именами, таких и не услышишь. Особенно, помню, любил он антиринум[61], так, кажется. Все в округе приходили посмотреть на его сад. Однажды, во время гражданской войны, когда его светлость был в Англии, правительственный отряд и республиканцы схватились прямо в саду, настоящий бой разгорелся. А когда все кончилось, Джеймс Клэнси – так звали старшего садовника – повел всех по саду и потом говорил мне, что и те и другие особенно восхищались антиринумом.

Найджел с большой неохотой расстался со старой женщиной, пообещав напоследок, что, как только вернется в Лондон, сразу пошлет ей фунт лучшего чая. Он извлек Фланагана из группы людей – они с молчаливым почтением разглядывали из-за стены огромного черного хряка – и без приключений вернулся в Эннискорти. За минуту-другую перед приходом поезда на станционном дворе разыгралась колоритная суматоха. К главному входу подкатила влекомая ослом подвода, нагруженная мешками с корреспонденцией. В подводе сидел почтальон, он вовсю трезвонил в медный колокольчик и выкрикивал приветствия всем, кто был на платформе. Поезд уже выползал из тоннеля, до остановки оставалось всего ярдов сто, когда подвода покатилась вниз и, перевалив через рельсы, поехала по платформе. Ослик трусил себе, а отъезжающие, те, у кого были письма, бросали их в подводу, подгоняя возницу одобрительными криками. Подвода добралась до конца платформы и остановилась прямо у почтового вагона. Все взволнованно оживились, чем поздравили себя с пунктуальностью почтовой службы Ирландии. Найджел почувствовал, что местный люд пожелал ему доброго пути.

По мере того как судно поднималось и опускалось на неспокойных волнах пролива, мозг Найджела напряженно работал, обдумывая все, что ему стало известно в свете вновь открывшихся и чрезвычайно занимательных обстоятельств. К счастью, память у него была превосходная, и сейчас Найджел сидел в своей тесной каюте, нанизывая на одну нить все, что он слышал с момента своего появления в Чэтеме. Доходя до каких-нибудь замечаний, кажущихся ему особенно актуальным, он заносил их в записную книжку. Происшедшее постепенно обретало ясные очертания. Как свет на заре, проникая сквозь щели в каюте, постепенно заполняет ее всю, так детали событий, ранее бывшие безнадежно темными, теперь прояснялись, и в итоге осталась одна лишь загадка. Теперь уже нет сомнений: О’Брайана убил Кавендиш. Все указывает на это. Но – мотивы убийства? Их пришлось пересматривать и вертеть до тех пор, пока они, если сравнивать с изначальными туманными предположениями, не изменились почти до неузнаваемости. И только одна точка оставалась в стороне от прочерченных им соединительных линий: упрямая, неуступчивая точка, раздражавшая его сверх меры, отчасти потому, что казалась не такой уж существенной в общем рисунке, а отчасти потому, что так просто было высветить ее раньше. Трудно предполагать, что в некоем ирландском пакетботе мог оказаться – как часть его такелажа – экземпляр полузабытой пьесы драматурга XVII века. Однако, как предстояло убедиться Найджелу, именно ее отсутствие – не позволявшее ему осветить дело в его окончательном виде – привело к ошеломляющей, с элементами мелодрамы, трагедии, ставшей его развязкой.