Глаза и уши режима: государственный политический контроль в Советской России, 1917–1928 - Измозик Владлен Семенович

На наш взгляд, ценность подобных размышлений в том, что они отражали духовный уровень не интеллектуальной элиты тогдашнего российского общества, а учащейся молодежи. Этот слой будущей интеллигенции, не просто заучивавший и повторявший официальные лозунги, а отвергавший или стремившийся их осмыслить и превратить в неотъемлемую часть своих убеждений, представлялся вполне опасным господствующему режиму. Уже в 1920‑х годах у органов политического контроля вызывало определенную настороженность не только откровенное неприятие официального марксизма, но и желание проверить его лозунги практикой реальной жизни.

Размышления о будущем тесно переплетались и с различными оценками исторических событий, особенно только что происшедших. Множество частных писем периода Гражданской войны подтверждает наличие прочной социальной опоры советской власти — людей, не только приветствовавших Октябрь 1917-го, но и готовых защищать его лозунги ценой собственной жизни: «Мы дали клятву везде и всюду защищать советскую власть, ибо она одна защитница бедного класса», «Долой буржуев и кулаков. <…> Да здравствует советская власть на весь мир. Смерть банкирам. Да здравствует наш лозунг: вперед без страха и сомнения, на подвиг доблестный, друзья», «Власть диктатуры пролетариата не отдадим» [958].

Эта оценка Октября 1917 года как смелого рывка в будущее, как величайшего исторического события сохранялась в сознании многих и в 1920‑х. В первую годовщину смерти Ленина М. Елисеев, служивший на Балтийском флоте, писал в Витебск: «Мы выполним заветы Ильича. Его нет, но он вечно будет с нами… Он первый указал нам… как нужно понимать марксизм и как его осуществлять, захватив в свои руки власть и промышленность. Он указал нам истинный путь в нашей борьбе, и путь Ленина мы выполним» [959].

Но немало было и тех, кто видел в октябрьских событиях 1917‑го источник трагедии России. Такая точка зрения тоже была частью духовного самосознания. Письмо из Ленинграда в Екатеринослав, май 1924 года: Октябрьская революция «не есть социальная революция, а результат искусственной, зловредной, не соответствующей задачам экономики, политической демагогии большевиков» [960]. Об этом же писал 19-летний Н. А. Ильинский, отправивший письмо в британскую миссию в Москве. В частности, на допросе в ОГПУ 29 октября 1926 года в протокол были занесены его слова: «…я заявляю, что прогноз меньшевиков о перспективах пролетарской революции в России был правилен… Я полагаю, что большевики, производя революцию, поступили неправильно, и 9 лет, прошедшие со дня переворота, подтверждают мое мнение» [961].

Материалы политконтроля отражали и происходившие изменения в моральных принципах и ценностях общества. С одной стороны, коммунистические идеалы, отрицая лицемерие старого мира, требовали от человека откровенности, прямоты, бессребреничества, заботы о своих товарищах, скромности, подчинения личных интересов общественным и других столь же идеальных качеств, но одновременно твердости, смелости, беспощадности в борьбе с врагами и всеми преградами на пути к счастливому будущему. Мораль была объявлена классовой категорией. Внимание к людям, забота о них считались достойными лишь в том случае, если речь шла о трудящихся классах, о товарищах по революционной борьбе. В декабре 1924 года ведущий теоретик коммунистической партии Н. И. Бухарин говорил, обращаясь к технической интеллигенции: «В политике никакой морали не бывает. Мораль в политике это есть нечто такое, что обычно мобилизуют в случае надобности для широких кругов обывательских дураков» [962].

Безусловно, люди, искренне воспринимавшие требования новой морали, стремившиеся ей соответствовать, в Советской России были. Их энтузиазм был мощным фактором, обеспечившим победу в Гражданской войне. Вот лишь некоторые примеры из писем 1919 года: «Желаем вам побольше подушить дармоедов и прочих нажившихся на чужой крови капиталов» (из Можайска); «Не завидуй сволочи дезертирам, это губители свободы, гордись именем красноармейца, вы есть исторические двигатели, борцы за право трудового народа, вот где хранится в вас любовь, истина и правое дело» (из д. Горки Владимирской губ.); «Я юная коммунистка. Передо мной открываются широкие перспективы будущего. Я так хочу жить, работать, но и умереть не боюсь, умереть с честью и с сознанием исполненного долга честного человека» (из Москвы) [963].

Этот энтузиазм сохранялся многими и в 1920‑х годах. В перлюстрированной переписке немало писем, авторы которых сообщали о своем желании отдать все силы воплощению прекрасных идеалов человеческого братства. В октябре 1924 года А. Лобанов, матрос-артиллерист Балтийского флота, писал родственникам в Тверскую губернию о том, что он стал членом РКСМ: «Я знаю, что Вы будете ругать, но вы думаете, что все комсомольцы мазурики. <…> Наоборот я буду честным, буду бороться с деревенской темнотой, буду разъяснять крестьянам, что такое Советская власть. Вы также не думайте, что я буду каким-нибудь пьяницей. Мы теперь боремся с пьянством и курением» [964].

Стать активными строителями новой жизни убеждал своих родственников военнослужащий Костя из Ленинграда в декабре 1924 года:

Маме — мое пожелание стать активной работающей делегаткой женотдела и побольше вести работу среди крестьянок. Нине быть всегда готовой хорошей юно-ленинкой, стать сознательной комсомолкой <…>. Коле побольше учиться, мое желание, чтобы ты Коля стал Октябренком, примером для других хлопцев <…> и всем вам как можно больше поработать для укрепления советской власти, для уничтожения всех «болячек», которые есть у нас везде, начиная от сельсовета. <…> Вы не должны забывать, что Вы являетесь маленькой частью рабочего класса, должны быть примером среди менее развитых темных селян, ваша жизнь, жизнь коммунистической семьи должна быть примером для тех, которые находятся в соприкосновении с Вами [965].

В таких семьях гордились службой в Красной армии, особенно ее принципиальным отличием от армий других стран и старой России. Отец красноармейца Новикова писал из Костромской губернии в октябре 1924 года: «Горжусь, что видимо из тебя вышел неплохой красноармеец. Вообще меня радует, что настроение, с которым ты пошел в армию, тебя не покидает. Вполне с тобой согласен, что по духу вряд ли найдется другая армия. Это чувствуется на каждом шагу» [966].

Но наряду с подобными свидетельствами материалы политконтроля убедительно отражают и нарастающее чувство двойственности, необходимость лицемерия, стремление носить «маску» и «вести игру» по установленным властью правилам. Все это не было, конечно, чем-то абсолютно новым для российской повседневности. В условиях чиновничьего самодержавно-полицейского государства умение скрывать свои подлинные мысли под маской законопослушности в той или иной степени было присуще многим, в том числе и представителям правящей элиты. Достаточно вспомнить дневники министра внутренних дел П. А. Валуева, цензора и литературного критика А. В. Никитенко, государственного секретаря А. А. Половцова, журналиста и издателя А. С. Суворина и др.

Но при этом существовали понятие «чести» и право подать в отставку в случае несогласия с какими-то действиями власти. По мере развития элементов гражданского общества с середины XIX века шел процесс освобождения личности от государственного диктата, формировалось чувство человеческого достоинства, опиравшееся на реальную экономическую независимость от произвола чиновников (служба в земствах и частных учреждениях, работа в оппозиционной печати и т. п.).