Важнейшее из искусств - Сборник

– Да что ты с ним разговариваешь?! – прошипела Нава. – У него же нет лица! Как с ним можно говорить, когда у него нет лица!

– Почему нет лица? – удивился я и оглянулся удостовериться.

Человека видно не было: то ли он ушел, то ли растворился в сумерках.

– А так, – сказала Нава. – Глаза есть, рот есть, а лица нету… – Она вдруг прижалась ко мне, словно ища защиты. – Он как мертвяк, – пояснила она. – Только он не мертвяк, от него пахнет, но весь он как мертвяк… Пойдем в какой-нибудь другой дом, только еды мы здесь не найдем, ты не надейся.

В доме все было непривычное: не было постелей, не было запахов жилья, внутри было пусто, темно, неприятно. Нава понюхала воздух.

– Здесь вообще никогда не было еды, – сказала она с отвращением. – В какую-то ты меня глупую деревню привел, Молчун. Что мы здесь будем делать? Я таких деревень никогда в жизни не видела. И дети тут не кричат, и на улице никого нет.

На улице из-под ног между пальцами продавливалась прохладная тонкая пыль, заглушающая звук шагов, и в лесу не ухало и не булькало, как обычно по вечерам.

В следующем доме человек лежал прямо на полу у порога и спал. Я нагнулся над ним, потряс его за плечо, ощущая невольную брезгливость, но человек не проснулся. Кожа у него была влажная и холодная, как у лягушки, он был жирный, мягкий, и мускулов у него почти не осталось, а губы в полутьме казались черными и масляно блестели.

– Спит, – сказал я, поворачиваясь к Наве.

– Как же спит, – хмыкнула она, – когда он смотрит!

Я снова нагнулся проверить, и мне показалось, что тот действительно смотрит, чуть-чуть приоткрыв веки. Но только показалось.

– Да нет, спит он, – сказал я. – Пойдем.

Против обыкновения, Нава промолчала. Если бы у меня были силы, я удивился бы, но сил не было. Шатаясь и держась друг за друга, мы блуждали от дома к дому, заглядывая в каждый, везде находя спящих. Все спящие были жирные, потные мужчины, не было ни одной женщины, ни одного ребенка.

Нава глухо молчала, мне тоже было не по себе. У спящих раскатисто бурчало в животах, они не просыпались, но каждый раз, выходя на улицу, мне казалось, что они провожают нас короткими осторожными взглядами.

Мелкие ужастики изредка знобко пробегали по спине. Совсем стемнело, в просветы между ветвями проглядывало пепельное от луны небо, и мне снова подумалось, что все это жутко похоже на декорации в хорошем театре, а еще больше на кинопавильон. Отличные кадры получились бы – блеклая луна, ужастики по спине… Чем бы их изобразить? Музыкой? Здесь с ними резонировала мертвящая тишина. Но усталость высосала все до последней эмоции, до полного безразличия. Хотелось только одного: прилечь где-нибудь под крышей (чтобы не свалилась на сонного сверху какая-нибудь ночная гадость), пусть прямо на жестком утоптанном полу, но лучше все-таки в пустом доме, а не с этими подозрительными спящими. Нава совсем повисла на руке.

– Ты не бойся, – утешал я ее заплетающимся языком. – Бояться здесь совершенно нечего.

– Что ты говоришь? – спросила она сонно.

– Я говорю: не бойся, они же тут все полумертвые, я их одной рукой раскидаю.

Тем более что на второй висела она.

– Никого я не боюсь, – сказала Нава сердито. – Я устала и хочу спать, раз уж ты есть не даешь. А ты все ходишь и ходишь из дома в дом, из дома в дом, надоело даже, ведь во всех домах все одинаково, все люди уже лежат, отдыхают, и только мы с тобой бродим…

Она была права. Я решился и зашел в первый же попавшийся дом. Там было абсолютно темно. Я прислушался, но услышал только сопение Навы, уткнувшейся лбом мне в бок. На ощупь нашел стену, пошарил руками, сухо ли на полу, и лег, положив голову Навы себе на живот. Нава уже спала. «Не пожалеть бы, – шевельнулось недоброе предчувствие, – нехорошо здесь…» Но усталость и безразличие гнули свое: «Ну, всего одну ночь… И дорогу спросить… Днем-то они не спят… В крайнем случае – на болото, воры ушли… А если и не ушли… Как там ребята на Выселках?… Неужели опять послезавтра?… Нет уж, завтра… Завтра…»

Я проснулся от света и подумал, что это луна. Лиловатый свет падал в окно и в дверь. Интересно, как это свет луны может падать сразу и в окно, и в дверь напротив?… Да какая, к лешему, луна в лесу над деревней, закрытой куполом крон древесных?! Настоящей луны здесь быть не может!… А свет так может падать, если на улице специальное освещение… Ночные съемки! – ударила догадка, и тут же в полосе света, падающего из окна, появился силуэт человека. Человек стоял здесь, в доме, спиной ко мне и глядел в окно, и по силуэту видно было, что он стоит, заложив руки за спину и наклонив голову, как никогда не стоят лесные жители – им просто незачем так стоять – и как любил стоять у окна лаборатории во время дождей и туманов, когда нельзя было работать, Карл Этингоф, и я отчетливо понял, что это и есть Карл Этингоф, который когда-то отлучился с биостанции в лес, да так больше и не вернулся и был отдан в приказ как без вести пропавший.

И это вдруг оказалось так естественно: лаборатория, биостанция – все это имело прямое отношение ко мне, я знал, что был там, еще не совсем понял, что там делал, но был и отчетливо помнил эту позу Карла. Я задохнулся от волнения и крикнул:

– Карл!

Карл медленно повернулся, лиловый свет прошел по его лицу, и я с ужасом увидел, что это не Карл, каким он мне помнился, а какой-то незнакомый местный человек. Он неслышно подошел к нам, нагнулся, не размыкая рук за спиной, и стало видно совершенно отчетливо изможденное безбородое лицо, решительно ничем не напоминающее лицо Карла. Он не произнес ни слова и, кажется, даже не увидел меня, выпрямился и пошел к двери, по-прежнему сутулясь, и, когда он перешагивал через порог, я понял, что это все-таки Карл, вскочил и выбежал за ним следом.

За дверью пришлось остановиться и оглядеть улицу, стараясь унять болезненную нервную дрожь. Все изменилось: было очень светло, потому что низко над деревней висело лиловое светящееся небо, все дома выглядели совсем уже плоскими и совсем ненастоящими, а наискосок на другой стороне улицы возвышалось длинное диковинное строение, каких в лесу не бывает, и возле него двигались люди.

Я уже почти не сомневался, что это ночные съемки, но не мог понять, какое я имею к ним отношение. Ясно же, что никакого, потому что оказался здесь случайно. Если бы не дурацкие воры, мы сейчас должны были уже спать с Навой дома, вернувшись из Выселок. И не должны были оказаться здесь. Мы – случайные свидетели съемок. Но почему я так хорошо разбираюсь в этом?

Человек, похожий на Карла, шел один к этому строению, приблизился к толпе и смешался с нею, исчез в ней, как будто его никогда и не было. Я хотел было догнать его, но почувствовал, что ноги у меня ватные и совсем не способны к передвижению. Я удивился даже, как это еще мне удается стоять на таких ногах? Хотел ухватиться за что-нибудь, но ухватиться было не за что, меня окружала пустота.

– Карл, – бормотал я, шатаясь, – Карл, вернись!

Мне казалось, что он связывает меня с таинственным прошлым и вполне может вернуть мне память и объяснить, что здесь происходит.

Но Карл исчез, и тогда я в отчаянии громко выкрикнул его имя, но никто меня не услышал, потому что в то же мгновение раздался гораздо более громкий крик, жалкий и дикий, откровенный плач боли, перебиравший все гласные звуки всех языков мира в случайном порядке: «О-у-а-е-и-и-и-й-я-я-я-о-ю-ю-а-а-а…» – так что зазвенело в ушах, так что слезы навернулись на глаза, а мелкие ужастики на спине вонзили в кожу громадные острые когти, – почему-то сразу стало ясно, что кричат именно в этом длинном строении, может быть, потому, что больше кричать было негде.

– Нава!… Где Нава? – закричал и я. Почему-то ее не было рядом со мной, а я уже не мог жить, когда ее нет рядом. – Девочка моя, где ты?!

Я понял, я почувствовал и нутром, и кожей, и каждой клеточкой тела, и тем, что так болит где-то непонятно внутри и тоскует, когда тело вроде бы здорово, что сейчас потеряю ее, что настала эта роковая минута, когда теряют все самое близкое, все, что привязывает к жизни, и остаются в одиночестве… Сейчас я останусь один. Я повернулся, чтобы броситься обратно в дом, и увидел Наву, которая, запрокинув голову, медленно падала из дверей навзничь… Я подхватил ее и поднял, не понимая, что с ней происходит. Голова ее была откинута, и перед моими глазами белело ее открытое горло, то место, где у всех людей ямочка между ключицами, а у Навы были две такие ямочки, и вдруг с ужасом ощутил, что больше никогда их не увижу. Ведь плач-вопль-вой не прекратился, он тянул к себе, он не давал возможности думать больше ни о чем и чувствовать больше ничего. Я понимал, что мне нужно туда, где кричат. Откуда-то возникло и крепло ощущение, что это настоящий подвиг, если я сам отнесу ее туда… в жизни всегда есть место подвигу, надо только отодвинуть в сторону то, что ему мешает… подвиг – это хорошо, это замечательно, это подлинное величие души… или подленькое?… Подленькое самовозвышение за счет отодвинутого… настоящий мужчина должен переступить через все, чтобы совершить подвиг… А через что должен переступить я? Или наступить на что-то?… На это вот открытое горло?…