Александр Македонский - Поль Фор

Мнения по этому вопросу разошлись. Для всей античности это были невинные жертвы, принесенные скорее гордыне или зависти, чем мстительному духу монарха, сделавшегося тираном. Исследователи же Нового времени могут себе позволить защищать Александра: на протяжении не менее чем шести лет между царем, с одной стороны, и двумя родами, Пармениона и Александра Линкестидского, которые все стояли в представлении солдат не ниже Александра и были его соперниками, — с другой, существовали глубокие разногласия. Мы уже говорили, что Александр, сын Аэропа и зять регента Антипатра, был арестован в 333 году по подозрению в тайном сговоре с неприятелем и в заговоре против Александра (Арриан, I, 25). Во всех сражениях и после них Парменион не переставал неодобрительно отзываться о мероприятиях молодого государя. В октябре 330 года во Фраде (ныне Фарах) в непокоренной Дрангиане, имея у себя за спиной взбунтовавшиеся северные сатрапии, видя, что кавалерия, вспомогательные силы и войска тают за недостатком провианта, Александр впустую ждал войска и деньги, задержанные Парменионом в Экбатанах (ныне Хамадан), расположенных на расстоянии 1300 километров.

После египетской кампании, когда ему посоветовали не доверять амбициям и образу жизни гиппарха Филота, Александр не переставал подозревать своего дорогого «друга» и даже установил за ним наблюдение. Кажется, для него все завершилось точно так же, как и для Александра Линкестидского: «Мать царя написала Александру, наряду с прочими дельными советами, также и о том, почему следует остерегаться Александра Линкестидского. Человек выдающегося мужества и полный честолюбия, он повсюду следовал за царем с прочими друзьями и пользовался его доверием. Поскольку к этой клевете были прибавлены многие другие правдоподобные утверждения, Александр был схвачен и в оковах ввергнут в темницу, чтобы дожидаться суда» (Диодор, XVII, 32, 1–2). Огорчает то, что как в одном, так и в другом случае обвинение в заговоре ни на чем не было основано (в лучшем случае — лишь на ненависти царицы-матери), что обвиненным пришлось иметь дело с пародией на правосудие, что они были подвергнуты пыткам и преданы жестокой смерти, идущей вразрез со всеми обычаями, а также то, что их осуждение, решение о котором было принято Александром до приговора, повлекло за собой гибель также и их семей. Прибавим, что даже если Филот и не был безупречен, избранная в отношении него процедура была из ряда вон выходящей, и уж во всяком случае принятые меры были недостойны справедливого царя.

Рассказ Плутарха, наиболее ясный и трезвый, не оставляет и тени сомнения в вине Александра в этой мрачной истории. «Обращаясь во хмелю к любимой им женщине, этот молодой человек (Филот) наболтал немало такого, что слышишь обычно из уст заносчивых вояк: он утверждал, что самые значительные дела были совершены им и его отцом, а Александра называл юнцом, который через них добился видимости власти… Слыша дурные о себе отзывы, он (Александр) утрачивал разумность, становился жестоким и неумолимым… Несмотря на тяжесть свидетельств, выдвинутых против Филота, Александр держал себя в руках…» («Александр», 48, 5; 42, 4; 49, 2) до того самого дня, когда один македонянин по имени Димн[36] не замыслил настоящий заговор против Александра. Брат юного возлюбленного Димна попросил Филота устроить им аудиенцию у царя: речь должна была пойти о важнейших и неотложнейших вещах. «Однако с Филотом, похоже, что-то случилось (ясности здесь нет никакой), потому что он не представил их царю, сославшись на то, что у царя были дела поважнее. Так повторялось дважды. Братья стали уже подозревать Филота и, обратившись к кому-то другому, были приведены к царю. Вначале они изложили историю с Димном, а затем тишком донесли на Филота, как он дважды не обратил на них внимания. Это чрезвычайно обеспокоило Александра, и когда за Димном послали, а он оказал сопротивление и был убит, царь еще больше взволновался, считая, что лишился главной улики заговора. Негодуя на Филота, он привлек тех (военный совет), кто уже давно его ненавидел… Поскольку слух царя был теперь открыт для таких речей и подозрений, ему сообщили много неправды в отношении Филота. Он был схвачен и допрошен, причем товарищи царя присутствовали при пытках, а сам Александр подслушивал снаружи, скрываясь за пологом. Говорят, услыхав жалобный и заискивающий голос Филота, который обращался с мольбами к Гефестиону, царь сказал: „И сподобило же тебя, Филот, слабака и труса, замахнуться на такое?“ Когда Филот был казнен, Александр тут же отправил людей в Мидию, чтобы они устранили Пармениона, много помогавшего Филиппу, а также единственного из старших друзей Александра, кто его ободрял в замысле похода в Азию (или по крайней мере был в этом деятельнее прочих)» (Плутарх «Александр», 49, 5–13).

Ужасный протокол или изложение следствия, допроса и казни! С полной отчетливостью, как при свете дня, мы видим здесь страх Александра, столь же дурной советчик, как и гнев (при том, что и то и другое совершенно недостойны героя). В этом случае он был более не в состоянии владеть собой, как случилось и несколькими месяцами спустя, когда он повелел отрезать нос и уши лжецарю Бессу, прежде чем устроить над ним суд, или когда распорядился выпороть у всех на виду Гермолая, молодого человека, принадлежавшего к высшей знати, повинного лишь в том, что он первым нанес удар кабану, которого царь намеревался сразить самостоятельно. Случай с Гермолаем заронил в душу молодого человека смертельную обиду и привел к еще одному заговору, закончившемуся самым роковым образом в Самарканде осенью 328 года.

Итак, после гибели Дария в июле 330 года вокруг Александра остались лишь те старшие, кто был ему враждебен: знатные пажи шли по пятам старых полководцев Александра, его современников, вроде Клита, своих воспитателей, которые, подобно Каллисфену, посланцу Аристотеля, побуждали их выказать себя мужчинами. Ибо, как полагали они все, Александр переставал видеть себя человеком, хоть в чем-то равным своим товарищам из македонской знати, все более убеждаясь в своей божественной сущности, и, полагая себя сыном Зевса-Амона, требовал от своих азиатских подданных (а также и от прочих) поклонения и даже культа, который причитается лишь богу. Македоняне со смехом наблюдали, как победитель Дария заставлял мидийских, персидских и согдийских вельмож простираться перед ним, вставая на колени и зарываясь лбом в пыль, однако не допускали и мысли, что он вынашивал замыслы унизить так же и их, свободных людей, привыкших лишь к воинскому приветствию. Они отдавали себе отчет, что до окончательной победы так же далеко, как и прежде, ибо теперь им приходилось биться уже не за свободу или честь Греции, но ради удовлетворения безграничного честолюбия человека, одержимого манией величия. Такова суть высказываний Клита, которому в Самарканде в октябре 328 года вино развязало язык. Клит припомнил Александру даже то, что без его отца, без старых военачальников, павших в бою или убитых им самим, без молодых товарищей уделом Александра были бы лишь похвальба и пустозвонство. In vino Veritas, «истина в вине». Однако есть истины, которые не стоит высказывать тому, кто не может и не хочет их слышать.