Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем - Антонина Пирожкова

Я поехала со своей сослуживицей Софьей Ильиничной Корецкой по маршруту, подсказанному мне Бабелем. Мы приехали в Одессу, остановились у Льва Марковича Порецкого в комнате его сестры Розы Марковны (очень дальние родственники Бабеля). Когда я пришла в Черноморское пароходство за билетами до Батуми, там уже была телеграмма о предоставлении нам каюты. Я не знаю, от кого была телеграмма и за кого принял меня начальник Черноморского пароходства Павлуновский, но он был так любезен, что не только дал нам каюту люкс на двоих, но и предложил свою машину на те три дня, которые мы оставались в Одессе. Машина была темно-синего цвета, длинная, с открытым верхом, и, по-моему, другой такой роскошной машины в Одессе не было. На ней мы съездили в Аркадию. Но потом я отказалась от нее, поскольку мне было неудобно ловить на себе любопытные взгляды одесситов. Мы гуляли по Одессе пешком, заходили в кафе, по вечерам сидели на Приморском бульваре, где обычно прогуливается публика. В порт мы поехали на извозчике, как это бы непременно сделал Бабель. По дороге к пристани мы встретились с демонстрацией по поводу Международного дня молодежи и были осмеяны веселыми демонстрантами, которые вволю поиздевались над двумя девицами в больших соломенных шляпах, восседавшими на извозчике.

Каюта на пароходе была удобная, но выспаться нам не удавалось, так как под нашими окнами сидели палубные пассажиры и вели нескончаемые и довольно громкие разговоры. Утром мне принесли радиограмму «Желаю хорошего отдыха. Павлуновский». Ответственный за пассажиров помощник капитана, который принес мне радиограмму, спросил, как мы спали. Мы пожаловались, что не могли уснуть из-за разговоров под нашими окнами, и в следующую ночь он прогонял пассажиров из-под наших окон. Капитан захотел с нами познакомиться и пригласил нас к себе на мостик. И мы в основном там и проводили дневное время нашего путешествия. Я спросила Бабеля в письме: «Какую телеграмму Вы послали Павлуновскому, что он оказывает нам такое внимание?» В ответ Бабель написал: «Телеграмму подписал Евдокимов, и Вас, очевидно, принимают за его возлюбленную. Ха-ха-ха».

Как и советовал мне Бабель, мы сошли на берег в Симферополе, осмотрели город и панораму и автобусом доехали до Ливадии, прогулялись по царской тропе до Ротонды и пешком дошли до Ялты. Там в ресторане мы встретили секретаря Эренбурга Валентину Ароновну Мильман, с которой меня когда-то познакомил Бабель. С ней мы погуляли по набережной до отхода нашего парохода. В Сочи тоже сошли на берег и на автобусе доехали до Гагр по дороге, которая была уже мне знакома и по которой мы с Бабелем ехали в 1933 году. В Гаграх отдыхала сестра Сонечки Корецкой со своим мужем. Мы встретились с ней и даже пообедали все вместе. И снова поплыли на пароходе.

Первоначально мы планировали провести отпуск в Батуми. Оставив на всякий случай каюту за собой, мы пробыли в Батуми целый день. По узкоколейной дороге в открытом вагончике доехали до Зеленого мыса, но море повсюду было в нефтяных пятнах, воздух чересчур влажный, и мы решили возвратиться в Гагры. Мы сняли комнату в том же доме, что и сестра Сонечки, и прожили там, отдыхая и загорая, до конца отпуска.

Я с четырнадцати лет привыкла все заботы брать на себя и, живя с Бабелем, наслаждалась полной беззаботностью. Мне не надо было думать, куда поехать в отпуск, как достать путевку, билет на поезд, заказать такси. Всё это он делал сам и только говорил мне: «Мы поедем или пойдем туда-то». Так как я уходила на работу, а он оставался дома, то и все распоряжения по хозяйству отдавал он сам. У нас в доме всегда была домашняя работница, и, если она уходила, Бабель тотчас же нанимал другую. К этому он привык с детства. Дома у меня была беззаботная жизнь, и, боже, как это было замечательно и непривычно для меня! На работе были моменты, когда лежащая на мне ответственность приводила меня в такое отчаяние, что я мечтала пожить при феодализме — снимать мужу сапоги, когда он придет с охоты, и ни о чем не думать, ни за что не отвечать. Но надо было брать себя в руки и казаться самостоятельной и смелой. Но как только я приходила домой, все заботы с меня сваливались, и мне предлагалось выбрать, как провести вечер, куда пойти, с кем встретиться.

Я возвратилась домой в начале октября. Бабель рассказал мне, что Лида в мое отсутствие часто со мной разговаривала и устраивала разные сцены. Например, заявляет: «Хочу, чтобы мне носки надела мамочка». Протягивает в пустоту носки со словами: «Мамочка, надень мне носочки». Потом бросает их на пол и говорит: «Не берет моя мамочка». «Мне становилось страшно, — говорил Бабель. — Боюсь за эту девочку. Уж очень она живет сердцем». Боже, как он оказался прав!

Бабель очень боялся, что наша девочка унаследует от него слабую носоглотку, поэтому старался ее закалить. На даче в Переделкине, да и в Москве, не пропускал ни одного летнего дождя, чтобы не раздеть Лиду донага и не отправить ее под дождь. Лида, конечно, была в полном восторге, прыгала под дождем по лужам, брызгалась, подбегала даже под струю к водосточной трубе, при этом визжала, кричала и хохотала. И как я ни упрашивала забрать девочку домой, Бабель не соглашался. Лишь тогда, когда у девочки синели губки, я хватала ее и закутывала в теплое. Наверное, Бабелю удалось-таки закалить Лиду, потому что она и в детстве, и потом болела очень редко. Сам же Бабель простужался часто, и насморк у него был просто катастрофический. И продолжалось это до тех пор, пока он не сделал прокол гайморовой полости у профессора Шапиро, знаменитого в Москве ларинголога.

Рассердился на меня Бабель только однажды, когда я на полчаса опоздала с кормлением ребенка, задержавшись на работе. У начальника Метростроя было важное совещание, и я не могла уйти вовремя. А когда оно закончилось, я, понимая, что опаздываю, приняла предложение архитектора Чечулина довезти меня домой. Отпирая дверь, я уже слышала кричащую Лиду. Поднявшись по лестнице, увидела Бабеля с девочкой на руках, шагавшего из угла в угол по комнате. Он встретил меня словами: «Ну зачем Вам понадобился этот ребенок? Чтобы мучить его?» А когда Лида была накормлена и тут же уснула, накричавшись, Бабель успокоился и сказал: «Хотите, проползу на коленях от дома до Метропроекта, только бросьте работать». Но говорил несерьезно: он очень гордился моей работой, уважительно и с интересом к ней относился.

Лион Фейхтвангер и другие

Лион Фейхтвангер приехал в Москву и пришел к Бабелю в гости. Это был светло-рыжий человек небольшого роста, очень аккуратный, в костюме, который казался чуть маловатым для него.

Разговор шел на немецком языке, которым Бабель владел свободно. Я же, знавшая неплохо немецкий язык, читавшая немецкие книги и даже изучавшая, по настоянию Бабеля, немецкую литературу с преподавательницей, понимала Фейхтвангера очень плохо, никак не могла связать отдельные знакомые слова. Мне было очень досадно, так как Бабель, когда писал кому-нибудь письмо по-немецки, спрашивал у меня, как пишется то или другое слово. А вот в разговорном языке у меня не было никакой практики, и я не могла ловить речь на слух. Бабель сказал Фейхтвангеру: «Антонина Николаевна изучает немецкий язык в Вашу честь», на что Фейхтвангер ответил, что он пришлет мне из Германии в подарок свои книги. И прислал несколько томов в темно-синих переплетах, изданных, если не ошибаюсь, в Гамбурге. Но из этих книг я успела прочитать только «Успех»: Бабель отдал их жене художника Лисицкого, Софье Христиановне, — не мог удержаться, так как она была немка. А ее вскоре выслали из Москвы в 24 часа…