Проклятие волков. Век нерешительности. Рассказы - Фредерик Пол

— Вы абсолютно правы, — сказал Форрестер, садясь на соседний стул.

Войдя в ресторан, Уитлоу первым делом указал на него. Старик, родившийся задолго до Форрестера, был некой достопримечательностью. Он умер в 1988 году от эмболии в возрасте ста семи лет. С эмболией справились бы еще и в те годы, но не с опустошительным действием старости. Прошло шесть веков черного забытья в жидком гелии, и его капиталы приблизились к отметке, когда директорат морозильника решил оживить его. Денег хватило на хирургическое омолаживание, но не на косметическую операцию.

— Держу пари, что вы прожили интересную жизнь, — торжественно заявил Форрестер, допивая остатки из бокала.

Старик степенно кивнул.

— Signore, — сообщил он, — durante la vita mia prima del morte, era un homo grande! Nel tempo del Duce — ah! Un maggiore dei eserato, io, е dappertutto mon mi dispacciono le donne! [4]

Уитлоу похлопал старика по плечу и увел Форрестера.

— Травма передней доли мозга, — прошептал он.

— Но он говорил по-итальянски.

— Конечно, Чак. Учиться он не смог, поэтому очутился здесь. Не слишком много работы существуют для человека, который не может говорить, как все мы.

Марсианин, пошатываясь, прошел мимо, голова была повернута в их сторону. Слышал ли он их разговор, Форрестер сказать не мог, но тот сказал громко и кстати:

— Говори, как все! Живи, как все! Живи ради государства! И оно позаботится о тебе!

Вечеринка набирала обороты. Собравшиеся оживились, повеселели и напились. Человек небольшого роста в зеленом жабо, имитирующем раскраску сириан, закричал:

— И каким же образом? Полтысячелетия назад Адольф Берль спросил: «Что хочет корпорация?» И государство стало корпорацией.

Балерина заикала, приоткрыв остекленелые сердитые глаза.

— Сталинисты, — прошипела она и вновь погрузилась в сон.

Форрестер запустил руку в карман, нащупал стодолларовые бумажки и скормил их инджойерам, заказав выпивку на всех.

Форрестер отдавал себе отчет, что вторая и последняя тысяча тает с устрашающей быстротой. Но ему нравилось транжирить деньги. Он был достаточно пьян, достаточно эйфоризован, чтобы переложить на утро все страхи завтрашнего дня. Сомнительно, что день грядущий окажется хуже дня прошедшего. Он оценил преимущества жизни забытых людей.

Залезть в долг невозможно, ведь у тебя нет даже кредита. Мудрый Таре Таркас! Прекрасные дети дали прекрасный совет!

— Ешьте! — закричал он, не обращая внимания на предостерегающий шепот Уитлоу. — Пейте! Веселитесь! Ведь завтра мы снова умрем!

— Domani morire![5] — пискливо вторил старик-итальянец, поднимая в честь Форрестера бокал с неизвестно-на-сколько-но-безумно-дорогой-граппой.

Форрестер выпил и за его здоровье.

— Чак, послушай, — тревожно сказал Уитлоу. — Сбавь-ка обороты. Такие клиенты, как астронавт, не каждый день на дороге валяются.

— Заткнись, Уит. Перестань поучать, как старая бабка.

— Что ж. Это твои деньги. Но, оказавшись завтра на бобах, не обвиняй меня.

— От тебя тошнит, — с улыбкой сказал Форрестер.

— Кто бы говорил! — вспыхнул Уитлоу. — Да если бы не я, где бы ты был? Черт подери, я не собираюсь выслушивать подобный базар и…

Марсианин с ирландским именем прервал их.

— Эй, мужики! Завязали!

Уитлоу остыл. Форрестер обернулся и с удивлением разглядывал марсианина.

— Где ты научился так говорить? — спросил он.

— Так — это как? Я что-нибудь неправильно сказал?

— В некотором роде, да.

Но лицо марсианина изменилось, он щелкнул пальцами.

— Погоди! Твое имя, кажется, Форрестер?

— Да. Но мы обсуждали тебя…

— Невежливо перебивать подобным образом, — упрекнул Кевин О’Рурк да Солис Ласис. — Вот что я хотел сказать. Тебя разыскивал сирианин.

— Сирианин? Зеленый? — Форрестер попытался сконцентрироваться сквозь винные пары. — Эс-Четыре?

— Откуда мне знать его номер? Он был одет в гравитационную накидку, но я распознал сирианина. Их я на своем веку перевидал достаточно.

— Возможно, он подал иск на компенсацию за нарушение контракта, — с горечью сказал Форрестер. — Пусть судится сколько угодно.

— Думаю, дело не в этом, потому что…

— Довольно, — перебил Форрестер. — До омерзения противно, как вы, марсиане, ловко меняете тему. Меня интересует вопрос: почему ты… так вот говоришь? Тот, который собрался прикончить меня, говорил с немецким акцентом. У него было и немецкое имя. Ты говоришь так же, как он. Но ты ирландец.

Кевин О’Рурк неодобрительно посмотрел на него.

— Форрестер, ты пьян. Что, черт побери, означает «ирландец»? Ты хочешь меня оскорбить, да?

Сколько длилась гулянка? Форрестер помнил длинные разглагольствования пьяной балерины, пытавшейся объяснить, что акцент был марсианский, а не немецкий, и что гелиево-кислородный воздух с давлением в шестьсот миллибар делал их невосприимчивыми к некоторым частотам. Он отчетливо помнил, как засунул руку в карман, обнаружил отсутствие денег, и расплывчатое, приправленное ужасом воспоминание о неприятном инциденте.

Но все было несколько туманно и отдаленно — в сознании всплывали только отрывочные воспоминания.

На следующее утро он проснулся в тоннеле невдалеке от индж-лавки, не представляя, как добрался сюда. К тому же, один.

И его мучило грандиозное похмелье.

Форрестер смутно припоминал, что Уитлоу предупреждал и об этом. Общественные инджойеры не оснащались автономными контурами слежения. А момент «торможения» он должен был выбрать сам, индж обслуживал до тех пор, пока в него подкладывали деньги.

Очевидно, он долго «подкармливал» инджойер.

Форрестер печально покачал головой. Движение вызвало водопад боли в затылке.

Произошло что-то неладное?

Он вяло попытался вспомнить, и в сознании возникала мозаика лиц, охваченных массовым ужасом.

Нечто прервало гулянку, разогнало напуганных и подвыпивших посетителей ресторана. Даже итальянец и балерина очнулись от пьяного забытья и дали деру.

Но что это было?

Форрестер не был уверен, но подозревал, что сейчас о вчерашнем лучше не вспоминать.

Пошатываясь, он добрел до конца тоннеля, спустился по металлическим ступенькам и открыл дверь. Он стоял и смотрел на кусты, цветы, траву, недовольно отворачиваясь от ласковых прикосновений теплого ветра. Был уже день. Исключая отдаленный шум ховеркаров, он не слышал больше ни звука.

Нельзя делать выводы, отталкиваясь только от двадцатичетырехчасового опыта. Несомненно, все его беды произошли по его же вине. А место среди забытых людей — в этом Форрестер с готовностью признался — явно оказалось не для него. Но существует ли в этом новом мире место для него?