Инквизитор и нимфа - Юлия Зонис

– Какой Марк?

Обе женщины непонимающе уставились друг на друга. Первой опомнилась любознательная вдова. Воспользовавшись замешательством собеседницы, она вкрадчиво спросила:

– А что, женишок ваш… и вправду викторианец?

– Да.

– А не похож.

– Это потому, что он работает под прикрытием, – сообщила Лаури, с ненавистью глядя на черный ус хозяйки. – Секретный проект викторинцев по воскрешению сидов. Дело в том, что викторианцам очень нужны копье Луга и меч Нуаду для победы над лемурийцами. Только – тс-с – военная тайна!

Миссис О'Донахью, часто и мелко заморгав, попятилась. Лаури развернулась и с торжествующей усмешкой вышла из офиса. Все же не зря ей Марк в детстве морочил голову ирландскими сказками.

В следующие полчаса девушка сумела отыскать смелого таксиста, согласившегося доставить ее к Мертвецкой Яме. Впрочем, смелость таксисту так и не пригодилась, потому что красная точка покинула холм с дольменом и решительно направилась на юг. Лаури быстро догадалась, куда именно.

Когда такси опустилось у дома Ангуса Салливана, на землю уже обрушилась темнота – и все же в свете фар отчетливо видна была припаркованная на заднем дворе серебристая машина. Лаури расплатилась, и смелый таксист мгновенно убрался прочь.

– Марк! Марк! – безнадежно позвала девушка, уже зная, что никто не откликнется.

Дверь дома была распахнута настежь, но свет не горел. Приложив палец к сенсорному замку, Лаури открыла «лексус» и достала фонарик. Узкий белый луч запрыгал по ступенькам, осветил обширную кухню, метнулся по стенам. Где-то тут была дверца, ведущая в погреб. Ага.

Генератор, конечно, не работал. Лаури безнадежно потыкала в кнопку и закусила губу. Там, снаружи, кромешная тьма. Если он ушел на болота, если заблудился – как выберется без путеводного света в окнах? Что ж, время среди терранских подпольщиков прошло не зря. Лаури вернулась к машине и сняла универсальную топливную ячейку. Провозившись дольше, чем Шеймас, но намного меньше, чем это заняло бы у Марка, девушка подключила топливный элемент к сети и щелкнула выключателем. Лампочка под потолком вспыхнула желтым.

Вернувшись в комнаты, Лаури подумала, что можно сделать еще. В своем тонком плаще Марк наверняка замерзнет, ведь ночи стоят холодные. А он болен.

«Дура, дура. Зачем я его вообще отпустила? Послала за дурацкими сигаретами… Нужны мне эти сигареты. А он опять сбежал».

Чтобы не терзать себя и согреть комнаты, в которых стояла погребная сырость, она решила разжечь большой камин в гостиной. К счастью, нашлись и дрова, и щепа, и жидкость для зажигания. Вскоре в каминной пасти трещало веселое пламя. Рыжие блики осветили стену со старинными фотографиями. На полу, на месте любимого кресла Ангуса, почему-то чернело пятно гари.

Лаури сняла с каминной полки фото в рамке из белых ракушек. На снимке шестилетний Марк махал рукой, а за его спиной под высоким обрывом кипело осеннее море. Марк не улыбался. Он никогда не улыбался на снимках. Девушка провела рукой по фотографии, а затем перевернула рамку, смутно надеясь увидеть… что? Записку? Но, конечно, никакой записки не нашлось.

Лаури вернулась в кухню и поставила на плиту медный, купленный Ангусом Салливаном на какой-то барахолке чайник. Господи, сколько же рухляди он натащил в дом! Лаури с Марком редко навещали старика, и сейчас девушке отчего-то стало совестно. Она словно не успела чего-то, не додала, не сделала. Хотя что тут можно было сделать? Ангус жил один и умер один, и даже нормальных похорон не удостоился. Его сожрала ненасытная земля, древняя гэльская ночь… Лаури прижала ладони к оконному стеклу, и оттуда, из темноты, на нее уставилось бледное отражение. Наверное, так жители холмов заглядывают в окна. Некстати вспомнились слова миссис О'Донахью о призрачных огнях, и по спине пробежала дрожь. Родители Марка погибли в огне. Обугленное пятно на полу в гостиной… Что, если проклятие и впрямь существует? Что, если оно пришло за Марком? Нет, нет, нельзя так думать. Это первый шаг к предательству. Марк слишком силен, чтобы подчиниться какому-то там проклятию. Он, верящий только в разум, посмеялся бы над ее опасениями. Но где же он сейчас?

Закипев, чайник выплюнул длинную струю пара, а Марк все не появлялся. Лаури выключила конфорку и спустилась в подвал. Мысленно попросив прощения у Ангуса, она сняла с полки пузатую, в пленке пыли бутылку «Коннемары». Вскарабкалась обратно по лестнице, прошла через кухню – шаги глухо звучали на плитке пола – и, распахнув дверь, уселась на невысоком порожке. Холод пробирал до костей. Девушка отвинтила пробку и, буркнув: «Твое здоровье, старина», – отхлебнула виски. Сразу сделалось теплее. Лау-ри глотнула еще раз, убедилась, что свет горит во всех окнах и в прямоугольнике высокой двери, поставила бутылку рядом и принялась ждать.

Двое шагают по болоту след в след. Можно даже сказать, что траектории их движения с точностью совпадают в пространстве, но не во времени. Двоих разделяет около пятнадцати столетий. Первый, с чужеземным латинским именем Маркус, движется с опаской. В руках он сжимает слегу, которой то и дело пробует хлябь впереди и по сторонам тропинки. На нем длинная холщовая рубаха, короткие штаны и заляпанные грязью гетры. Второй, в желтом пластиковом плаще, внушал бы ужас, если бы не милосердно распростершиеся над равниной сумерки.

Видимо, за пятнадцать веков болото успело изрядно обмелеть, потому что человек в плаще шагает не выбирая дороги и лишь изредка проваливается по колено. Или дорогу для него проложил шедший первым – но тогда придется допустить, что двоих связывает странная нить длиной в пятнадцать веков, а такое вряд ли возможно.

Первый человек утомлен. Выбравшись на небольшой островок, он садится на камень. Опускается на камень и второй. И вот что удивительно – это тот же самый камень, только наполовину погрузившийся в землю.

Небо над болотом еще сереет, но внизу все уже налилось чернотой, и в этой черноте один за другим загораются зеленоватые огоньки. Тут наконец разница между двумя путешественниками становится очевидной. Первый испуганно таращится на огни, выставив перед собой слегу. В голове его мелькает сразу несколько мыслей: об уилл-о-уиспах, болотных духах, заманивающих путника в трясину; о кладбищенских огнях, что предвещают близкую смерть. Молодое и бледное лицо его бледнеет еще больше, губы принимаются шептать слова молитвы. Второй наблюдает за огоньками с интересом – если, конечно, его милосердно скрытое тьмой лицо способно выражать интерес. Второй знает, что в глубине под болотом проходит тектонический разлом. Земные кости – сжатые там, внизу, чудовищным давлением пласты кварца – порождают пьезоэлектричество, которое, достигая поверхности, ионизирует болотный газ. Это и вызывает неверное дрожащее свечение. Что самое интересное, и первый, и второй правы, но прав бы оказался и третий, сказавший, что светящаяся над болотом низкотемпературная плазма – не что иное, как плоть мертвого секена. Мертвого и разлагающегося последние пятьдесят тысячелетий, ибо смерть планетарных тварей – долгое и неприятное дело. Впрочем, что плохо для секена, хорошо для личинки. В центре каждого огонька, в нежной и питательной оболочке из мертвой плоти, дрожит цепочка пылевой плазмы. Первый, застрявший на своем островке и все твердящий «Патер ностер», об этом не подозревает, а второй догадывается и хочет проверить свою догадку. Он не успел еще стать падальщиком, этот второй, и мысль о том, чтобы жрать кишащую личинками падаль, ему неприятна. Он предпочитает думать о предстоящем как о купании в источнике с мертвой водой. В мире первого, так надеющегося на «Патер ностер» и одновременно сжимающего в кулаке солнечный кельтский крест, мертвая вода – самое обычное дело. Мертвая – заживляет раны. Живая – пробуждает излеченного к жизни.