Охотники за сказками - Иван Симонов

Сейчас пройди Максимыч, не оглядываясь и не давая о себе знать, поблизости от нас — ни за что не признать бы знакомого бригадира. Рыжей колючей бороды как не бывало. Вместо старого засаленного пиджака на нем был совершенно новенький, с морщинками от долгого лежанья в сундуке серый костюм в полоску, который и на могучей коренастой фигуре бригадира держался немножко свободно. Видно, добрый, старинной русской закваски работал над ним портной: больше всего боялся, как бы не обузить, не окоротить дорогую вещь. И получилась одежина, как говорится, «дорого, да мило». Максимыч чувствует себя в нем свободно, как в шубе. Только клетчатый галстук под белым воротником рубашки связывает широкие и непринужденные движения бригадира, туго затянутым узлом напоминает о праздничном костюме.

— Что присмирели? Припекло на солнышке? — гудит он, выискивая местечко поудобнее. — Песню бы, что ли, грянули. Ну-ка, поднимай «На муромской дорожке»!

Уже присаживаясь, он замечает Надежду Григорьевну и умолкает стыдливо, как школьник, который расшумелся, раскричался во время перемены и вдруг увидел рядом с собой учителя.

Школьник в этом случае немедленно утихает и старается затеряться среди товарищей. А Максимычу среди нас затеряться невозможно, потому он смущенно, громко говорит:

— Здравствуйте!

Здравствуйте! — отвечает наша учительница и протягивает Максимычу свою маленькую руку. — Хорошая это песня, «На муромской дорожке», старинная. Вы знаете ее?

А кто ее не знает? — удивляется Максимыч, оглядываясь на Туманова. — Раньше в деревне как запоют под гармошку, не только девки и парни — ребятишки и те подтягивали.

— Спойте, пожалуйста, — просит Надежда Григорьевна.

Максимыч заметно колеблется. Теперь он и сам не рад, что так неосмотрительно и неловко, с бухты-барахты, себя в песельники произвел. Вот теперь и расхлебывай: и гостью обидеть неудобно, и запеть смелости не наберется.

— Разве все вместе, — нехотя поддается он.

— Давайте вместе, — соглашается Надежда Григорьевна.

Она обнимает меня за шею и подсаживает поближе к себе. С другой стороны к учительнице клонится «королева».

Максимыч Павку избрал себе за опору. Облокотился ему на плечо, раскачивается тихонько.

Туманов от пекька в их сторону, на другой бок переваливается. Костя Беленький с Ленькой Зинцовым устраиваются в серединке.

Когда люди теснее, это все равно что дружнее. Так и песня лучше поется.

И Максимыч робко заводит приглушенным печальным басом:

На муромской дорожкеСтояли три сосны…

Много поют на деревне песен, старых и новых, грустных и веселых: и лад держат и голоса — хоть со сцены выступай, но такого пестрого и согласного хора с той поры я не слыхивал. Поют парни отдельно, поют девки сами по себе. Соединятся посреди деревни — вместе песню поведут. Старые песельницы на завалинке, заручившись парой седобородых басов, «В саду ягодка-малинка» плавно за волной волну выводят, двумя ручейками о судьбе Ваньки-ключника печалятся. И все взрослые, все ровные — голоса уверенные, устоявшиеся.

В нашем пестром хоре вся песенная речка на мелкие ручейки раздроблена. Бас Максимыча широко и ровно густой гладью стелет, чуть из глубины колышется. По нему Туманов волнистой полосой помягче голос накладывает. Надежда Григорьевна звонкой струйкой в волну вплетается, скользит по ней светлой полоской от берега к берегу. «Королева», подладившись, по той полоске золотыми ниточками плетет. А тут разудалый Ленька Зинцов: вырвется, ни на кого не оглядываясь, никого не спрашивая, словно острым лезвием прорежет бас Максимыча до самой глубины. И летит эта струя, сверкая, дальше, дальше, ускользая незаметно от новой нарастающей волны. Когда Ленькина струйка блекнет — и мне остается местечко прописать искоркой по глухому Костиному голосу. Павки не слышно. Павка только рот открывает, а поет ли — неизвестно.

Слушателей никого. Может быть, потому ладно и песня удается, что никто не слушает, никто не смущает вниманием: поем мы сами для себя, слушаем сами себя и живем этой песней, отдавая ей свой голос и душу.

Хорошая прощальная песня была у нас над Белояром, возле старого замшелого пня и склонившейся над водой ивы с подмытыми корнями. Но лесного инженера навела она на грустные размышления.

— Жалко, что на муромской дорожке три сосны стояли, — все еще под впечатлением песни заметил Василий Петрович, делая особое ударение на последнем слове. — В прошлом времени глагол употреблен: «стояли». — И он оглядывается на Надежду Григорьевну, будто спрашивает, проверяя себя: «Верно ли запомнил я грамматику русского языка?»

Учительница только улыбнулась и промолчала. Перебирает растрепавшиеся волосы «королевы», заплетает их в косу.

И снова говорит лесной инженер, которого так растревожили и взволновали песенные три сосны.

— Стояли, а теперь не стоят. Когда-то там и муромские леса стояли. Знаменитые леса! Помните это? — обращается он к Максимычу и легонько наводит на мотив:

Едут с товарами в путь из КасимоваМуромским лесом купцы.

— Одно воспоминание осталось от тех лесов. Разве только в песнях и услышишь да в книгах прочитаешь. Не досталось нам этого богатства. Вырубили муромские леса, начисто вырубили. Вокруг всего Мурома хоть шаром покати. Ока — какая красавица, и ту всем ветрам открыли. Голая стоит. Вода туманом, а берега песком дымятся. Постарались купцы: где были хорошие дороги, там все леса повырубили, а новые выращивать нам оставили. Обеднела хорошими лесами наша среднерусская полоса, — с горечью признает Туманов.

— А Ярополческий бор? — вскидывает голову Ленька.

— Ярополческий-то?

В вопросе Зинцова явно слышался молодой азарт. Почему, мол, все муромские да муромские? А наш, Ярополческий, чем хуже?!

Для нас такая горячность друга тем более изумительна Когда в бор шли, так и чувствовалось по всем разговорам и выходкам Леньки, что ему все нипочем и поход для него не больше чем интересное времяпровождение, когда без помехи со стороны взрослых можно делать все по своему желанию.

И вот пробудилась у Леньки какая-то новая, неведомая по крайней мере незаметная до сих пор струнка гордости за свой край.

Глядя на него, и Надежда Григорьевна одобрительно улыбается, и Масимыч веселее поднял голову, встретив в лице Леньки горячего единомышленника. От удовольствия руки потирает — тоже ждет ответа от инженера. Что, мол отмалчиваешься? Отвечай парню.

Василий Петрович теребит сухую былинку. Прищуривая один глаз, думает.