Великая. История Екатерины II - Сборник

Монархиня прежде всего определяет образ правления в России – Самодержавный; не довольствуется единым всемогущим изречением, но доказывает необходимость сего правления для неизмеримой Империи. Только единая, нераздельная, державная воля может блюсти порядок и согласие между частями столь многосложными и различными, подобно Творческой Воле, управляющей вселенною; только она может иметь сие быстрое, свободное исполнение, необходимое для пресечения всех возможных беспорядков; всякая медленность произвела бы несчастные следствия (9, 10, 11[136]). Здесь примеры служат убедительнейшим доказательством. Сограждане! Рим, которого именем целый мир назывался, в едином самодержавии Августа нашел успокоение после всех ужасных мятежей и бедствий своих. Что видели мы в наше время? Народ многочисленный на развалинах трона хотел повелевать сам собою: прекрасное здание общественного благоустройства разрушилось; неописанные несчастия были жребием Франции, и сей гордый народ, осыпав пеплом главу свою, проклиная десятилетнее заблуждение, для спасения политического бытия своего вручает самовластие счастливому Корсиканскому воину. Не за тем оставил человек дикие леса и пустыни; не за тем построил великолепные грады и цветущие села, чтобы жить в них опять как в диких лесах, не знать покоя и вечно ратоборствовать не только с внешними неприятелями, но и с согражданами; что же другое представляет нам История Республик? Видим ли на сем бурном море хотя единый мирный и счастливый остров? Мое сердце не менее других воспламеняется добродетелию великих Республиканцев; но сколь кратковременны блестящие эпохи ее? Сколь часто именем свободы пользовалось тиранство и великодушных друзей ее заключало в узы? Чье сердце не обливается кровию, воображая Мильтиада в темнице, Аристида, Фемистокла в изгнании, Сократа, Фокиона, пьющих смертную чашу, Катона-самоубийцу и Брута, в последнюю минуту жизни уже не верящего добродетели? Или людям надлежит быть Ангелами, или всякое многосложное Правление, основанное на действии различных воль, будет вечным раздором, а народ несчастным орудием некоторых властолюбивцев, жертвующих отечеством личной пользе своей. Да живет же сия дикая Республиканская независимость в местах, подобно ей диких и неприступных, на снежных Альпийских громадах, среди острых гранитов и глубоких пропастей, где от вечных ужасов Природы безмолвствуют страсти в хладной душе людей и где человек, не зная многих потребностей, может довольствоваться немногими законами Природы.

Сограждане! Признаем во глубине сердец благодетельность Монархического Правления и скажем с Екатериною: «Лучше повиноваться законам под единым Властелином, нежели угождать многим» (12). «Предмет Самодержавия, – вещает Она, – есть не то, чтобы отнять у людей естественную свободу, но чтобы действия их направить к величайшему благу» (13). Сия утешительная истина в устах Монарших пленяет сердце – и неизмеримая Империя, под скипетром Венценосца, следующего правилам Екатерины, кажется мне счастливым семейством, управляемым единою волею отца, по непременным законам любви его. Сие Правление тем благотворнее, что оно соединяет выгоды Монарха с выгодами подданных – чем они довольнее и счастливее, тем власть Его святее и Ему приятнее. Оно всех других сообразнее с целию гражданских обществ, ибо всех более способствует тишине и безопасности.

«Государь есть источник всякой власти в Монархии» (19); «но сия власть должна действовать чрез некоторые посредства, некоторым определенным образом: рождаются Правительства и закон, которые делают твердым и неподвижным установление всякого государства» (20, 21). «Сенат, главное Правительство, но зависящее от Монарха, есть в России хранилище законов» (26). «Он принимает их от Государя для исполнения; но может представлять Ему, если найдет в них что-нибудь вредное, темное или противное Уложению» (21, 23, 24). Таким образом, Сенат в отношении к Монарху есть совесть Его, а в отношении к народу – рука Монарха; вообще же он служит эгидою для государства, будучи главным блюстителем порядка.

Монархиня, сказав, что Самодержавие не есть враг свободы в гражданском обществе, определяет ее следующим образом: «Оно есть не что иное как спокойствие духа, происходящее от безопасности, и право делать все дозволяемое законами (38, 39); а законы не должны запрещать ничего, кроме вредного для общества; они должны быть столь изящны, столь ясны, чтобы всякий мог чувствовать их необходимость для всех граждан; и в сем-то единственно состоит возможное равенство гражданское! (34) Законодатель сообразуется с духом народа; мы всего лучше делаем то, что делаем свободно и следуя природной нашей склонности. Когда умы для лучших законов не готовы, то приготовьте их; когда же надобно для счастия народа переменить его обычаи, то действуйте одним примером. Одно необходимое наказание не есть тиранство, и законам подлежит только явное зло» (57–63).

Монархиня разделяет все возможные преступления на особенные роды, и мудрость Ее, обогащенная мыслями Философов, которые занимались сим важным делом, определяет для каждого рода особенные наказания, извлеченные из самого естества вины – мысль святая! Новое светило для Законодателей! Таким образом «нарушитель благонравия да лишится выгод, сопряженных с благонравием; да ознаменуется стыдом, всенародным бесчестием; да удалится от общества, которому он служит поношением; да загладит раскаянием дело свое, и да исправится! Таким образом нарушитель общего покоя да лишится мирных его наслаждений, и губитель других да погибнет!» (68–79).

Премудрая доказывает умом и опытами, что «излишно строгое наказание не удерживает людей от злодеяний; что умеренное, но продолжительное, действует на душу сильнее жестокого, но маловременного; что законы исправительные и кроткие благотворнее строгих, искоренительних; что ужасная привычка к казни ожесточает сердце и отнимает у Законодателя способы к исправлению нравов; что стыд должен быть главным его орудием; что не умеренность наказания, а совершенное упущение вины рождает дерзость и необузданность» (81–91). Нежная душа

Екатерины могла ли без трепета вообразить лютую казнь смерти, уничтожение существа, одаренного чувством? Монархиня отрицает ее необходимость в спокойное царствование законов, и кроткая Философия торжествует над жестоким обыкновением веков (209–212). Ко славе вашей, Россияне! – скажет некогда История, – что у вас первых престала литься кровь человеческая на эшафотах! И одно нежное, женское сердце, подкрепленное необыкновенною силою ума, могло согласить правосудие с человечеством! Злодейство наказано; но единый Бог располагает жизнию людей в России!

Закон, утвердив наказание, должен определить и способы открывать преступление. «В странах, где человечество угнетено, суд прост и решителен: гордый Паша выслушивает распрю – и судимый оправдан или наказан. Но в государстве просвещенном, где жизнь, честь и собственность гражданина священны, требуется основательного разыскания истины (112–114)». Монархиня исчисляет все необходимые осторожности в судопроизводстве; определяя случаи, в которых многие согласные вероятности рождают уверение, отвергает все сомнительные доказательства; ставит неясное преступление еще наряду с невинностию; щадить судимого до последней возможности оправдания, избавляя его от всех ужасов, предшествующих наказанию, и страшным вратам темниц дозволяет отверзаться единственно для обличенных (116–191). С каким трогательным красноречием изображает Она ужас сего варварского обыкновения терзать людей прежде осуждения, сей адом вымышленный способ допросов, страшнейший самой казни, вину бесчисленных ложных показаний и неправедных приговоров! (193–197) Сердце всякого чувствительного, содрогаясь вместе с добродетельным сердцем Монархини, уверено, что в Ее царствование ни в каком случае не могло быть терпимо сие лютое и безрассудное истязание.

С таким же Ангельским человеколюбием судит Она то преступление, которого имя всего страшнее в Самодержавних – «оскорбление Величества — и которое часто бывает предлогом несправедливых жестокостей, единственно от темного и ложного понятия о существе оного. Так, в Риме наказывалось смертию неуважение к статуям Императора (475); так, по древнему закону Англии надлежало казнить врача, который дерзнул бы сказать о больном Короле, что жизнь его в опасности» (476). Монархиня говорит, что истинное оскорбление Величества есть только злодейский умысел против Государя (478); что не должно наказывать за слова как за действия (481), кроме случая, в котором возмутитель проповедует мятеж и бунт, следственно, уже действует (480); что слова всего более подвержены изъяснениям и толкам; что безрассудная нескромность не есть злоба (481); что для самого безумного носителя имени Царей должно определить только исправительное наказание (482); что в «самодержавном государстве хотя и нетерпимы язвительные сочинения, но что их не должно вменять в преступление, ибо излишняя строгость в рассуждении сего будет угнетением разума, производит невежество, отнимает охоту писать и гасит дарования ума» (484).