Аламут - Джудит Тарр

Марджана наткнулась на калитку и на колючки. Она почувствовала уважение к франкской женщине. При таком большом теле, и проскользнуть в столь узкую щель!

И в интересном направлении; не к внешней стене, как ожидала Марджана. Значит, у нее есть любовник? Один из ее родственников; а может быть, один из мамлюков ее ифрита, наделавших столько шума в городе. Один из них родился франком, и не был уродлив с виду.

Это не он стоял на страже там, куда вел запах женщины, но парень куда более красивый на восточный взгляд, стройный, смуглый и прекрасный, как арабский жеребец, со взглядом завораживающим и завороженным: синим, как вода, как сапфиры, как небо. Он не слышал, как Марджана поднялась по решетке, не почувствовал ее присутствия, пока не обвис у нее на руках.

Дверь была закрыта, но она слышала их достаточно ясно. Голоса: мужской и женский. Они говорили по-франкски, и она не стала искать в словах смысл. Она знала, как осторожны тайные любовники. Марджана приложила руку к двери. Они были беспечны — дверь была не заперта. Она чуть приоткрыла ее.

Неяркий свет лампы ослепил ее после ночной темноты. Они были тенями, два темных высоких силуэта, слитых воедино. Казалось, что они объявляют перемирие. Женщина рассмеялась, наполовину радостно, наполовину неохотно.

Кинжал был в руке у Марджаны — новый, острый, жаждущий крови. Может быть… может быть, ей и не придется пустить его в дело.

Замысел, родившийся в ее голове, развеселил ее. Слово, данное ею, не гласило, что она обязательно должна убить сегодня эту женщину, да еще и вместе с ее любовником. Возможно, будет достаточно напугать ее, а потом разоблачить ее падением перед ее родственниками. Синан будет удовлетворен. Он не настаивал на том, чтобы пролить кровь, хотя придавал этому определенное значение. Достаточно будет чести этой женщины и чести ее дома.

Синан может даже принять это. Он сам был коварной змеей и не был глупцом. Что может означать для женщины, которую он желал, если ее дочь застанут с мужчиной, который ей не муж?

Воздух был тяжел от запаха страсти, мускуса и пота, и сладости горячего женского тела. Ноздри Марджаны раздувались. Между ее бедрами тоже появилась боль, трепет пронзил тело. Она достаточно много подсматривала за любовниками, и убивала, когда усталость смыкала им веки, но никто не возбуждал ее, как эти двое. Быть может, это потому, что ранее ей никогда не приказывали убить женщину, а не мужчину; и сейчас у нее вообще не было желания убивать.

Они говорили, смеялись. Руки женщины обвивали шею ее любовника. Он склонил голову для поцелуя.

— Ma dama, — произнес он.

Марджана застыла. Она узнала этот голос. Она отказывалась узнавать его. И поднятое лицо, пьяное от страсти, от смрада смертной плоти.

Марджана двинулась вперед, не зная, что движется, как могла бы двигаться кошка, перетекая из тени в тень.

Женщина обхватила ногами талию своего любовника и притиснулась к нему со страстью, которая вогнала бы в краску шлюху. Его дыхание прервалось от возрастающего наслаждения. Он смеялся низким горловым смехом. Его ладони были полны ее плоти. В его мыслях не было ничего, кроме нее.

Губы Марджаны поползли в стороны, обнажая зубы. Она никогда не испытывала ненависти. У нее не было повода для ненависти. Убийства, совершаемые ею, были всего лишь правосудием; казнью.

Айдан почувствовал чужое присутствие в воздухе даже сквозь острое наслаждение, которое принадлежало ему в той же мере, что и Джоанне. Ее вес давил его назад и вниз; но это было легко, так легко, что его могущество превратило воздух в постель для них двоих. Джоанна не знала этого, и это ей было безразлично. Она зарылась лицом в его плечо, впитывая его запах, настойчиво теребя его. И это отнимало его внимание, даже когда сквозь дымку ее волос он встретился со взглядом горящих зеленых глаз.

В этот момент потрясения он не помнил о стыде. Половина его принадлежала Джоанне. Половина знала соблазн его собственного племени, красоту этого заостренного кошачьего лица, этого водопада винно-красных волос.

Его глаз коснулся блеск стали. Кинжал в ее руке. Но почему…

Он видел безумие в ее глазах. Он знал.

Хуже страха было горе и отчаянный протест. Нет, — пытался сказать он. — Нет. Не ты.

Я. — Ее голос, холодный и чистый.

Нет, — повторил он.

Да. Она была уже в воздухе — крылатая смерть со сталью. Ненависть несла ее на крыльях.

Айдан боролся со слишком упругим воздухом, пытался повернуться, прикрыть Джоанну. Самый краешек холодного лезвия чиркнул его по боку.

Джоанна задохнулась, напряглась. Ее агония отдалась в его сознании. Она содрогалась в его руках.

Она была смертельно тяжелой. Он пытался вздохнуть и не мог, как будто на него навалился тяжелый камень.

Ее тело скатилось с него, но это не было ее собственным движением. Над ним склонилась Марджана. На ее лице была улыбка. Застывшая от страха за него. Она хотела протянуть руку, убедиться, что он жив.

Ассасинка. Убийца детей.

Ее горло в его ладонях было удивительно тонким, хрупким, как стебель цветка, и его едва ли труднее было сломать.

Она была спокойна и не сопротивлялась. Она позволила бы ему убить ее. Такова была ее вера. Убей ради Цели; умри ради нее. И он просто должен был стать ее палачом. Он, принадлежавший к ее собственному племени. Он, кого она любила.

Он отшвырнул ее с яростным отвращением. Она лежала там, где упала, глядя на него широко открытыми глазами, столь же лишенными всего человеческого, как глаза кошки. И так же, как кошка, она не ведала раскаяния в содеянном. Только сожаление — что не убила первым ударом, без боли.

Айдан повернулся к ней спиной и опустился на колени рядом с Джоанной. Ассасинка оттащила ее в сторону, словно сломанную куклу. Кинжал по рукоять вонзился в ее бок. Его острие задело сердце; и него текла кровь туда, где крови совсем не место. Айдан знал. Он видел. Он не мог остановить это.

Ее грудь тяжело вздымалась. Рукоять кинжала дрожала, быстрее, быстрее. Ее ладони сомкнулись на ней. Он отвел их. Они сопротивлялись. Джоанна не осознавала, что это он. Она не осознавала ничего, кроме боли и агонии.

Он повернул голову. Ассасинка не двигалась.

— Ты, — выговорил он, задыхаясь. — Ты умеешь исцелять.

Она не ответила. Он видел, как ее уязвила та нежность, с которой он заботился о Джоанне. И он был рад. Она уничтожила все, что он любил. Теперь он дал ей познать боль, которую испытывал сам. Пусть страдает, как страдает он.

Лицо ее исказилось. Он рассмеялся, холодно и горько. С криком, похожим на крик ястреба, она растаяла в ночи.