Русская литература первой трети XX века - Николай Богомолов

Если в воспоминаниях самого Ходасевича его общение с молодыми литераторами выглядит или чем-то внешним, или же символизирует внутреннюю уединенность (как в очерке о Муни), то для наблюдателей сторонних он представал одним из наиболее симптоматичных членов небольшого и формально никак не зафиксированного кружка. Достаточно вспомнить сейчас уже знаменитую историю с желтыми нарциссами и эротическим обществом[619], обратиться к уже процитированным письмам Петровской и фрагментам семейной переписки Брюсовых, процитированной в примечаниях в переписке Петровской с Ходасевичем, или к тому же дневнику Рындиной, где Ходасевич появляется именно как «один из». Вскоре после свадьбы с Соколовым она записывает об отношении прежних знакомых: «Да, много новых врагов, никого друзей. Одиноки до ужаса. Владька изменил, еле здоровается при встречах. Муни обезьянничает, конечно, тоже. Зайцевы со мной по-прежднему <так!> любезны, но я чувствую холод. Белый любезен ужасно, говорит, что нет друзей ближе нас — предает, по некоторым сведениям, за углом. Один Валерий Брюсов, раз изменившись, спокойно, но твердо не предает. Хороший был враг и верный союзник»[620].

Эта запись выводит нас на обсуждение еще одного вопроса,— об отношениях Ходасевича с лидерами московского символизма Белым и Брюсовым. Сколько мы можем пока судить, отношения с Белым были чрезвычайно приязненными, хотя Ходасевич, при всем интересе к нему, воспринимался Белым все же как сугубо посторонний, но для подробных суждений об этом мы еще не обладаем достаточной почвой предварительных разысканий[621], а вот отношения с Брюсовым заслуживают нескольких специальных слов.

Из воспоминаний Ходасевича, посвященных Брюсову, следует, что они, при всей разнице в возрасте и известности, общались достаточно близко и были едва ли не друзьями. Однако, будучи готовым допустить это на уровне межличностных отношений, следовало бы быть значительно более осторожными в оценке отношений литературных. Дело в том, что для гипотетической статьи, посвященной не мнениям Ходасевича о Брюсове, а наоборот, Брюсова о Ходасевиче, у нас было бы явно недостаточно материала. Как кажется, дух общения, описанный в мемуарах Ходасевича, должен был бы отразиться во множестве писем, статей, заинтересованных откликов и т.п., однако на деле находим совершенно обратное: сохранилось всего два письма Брюсова к Ходасевичу, а это значит, что, разбирая свой архив перед отъездом за границу, он не счел необходимым взять эти письма с собой, в то время как даже мелкие записочки от Белого Ходасевич сохранил и опубликовал[622]; письма Ходасевича к Брюсову в отлично сохраненном брюсовском архиве — единичны и относятся к категории сугубо деловых; Брюсов счел возможным откликнуться сколько-нибудь развернуто лишь на первую книгу стихов Ходасевича[623], оставив вторую вообще без отзыва, а третьей посвятив буквально несколько неприязненных строк (отзыв о «Тяжелой лире» совершенно явно вызван политическими мотивами).

Этому может быть несколько объяснений. Первое относится к сфере чисто личных отношений и рассматриваться здесь не будет (тем более, что имеющийся в нашем распоряжении материал явно недостаточен и выводы будут сугубо гипотетическими). Вторые — чисто литературные — в свою очередь также делятся на несколько вариантов. Первый из них, как кажется, наиболее логичный, мог бы быть определен действительным взглядом Брюсова на творчество младшего поэта: первая книга, шедшая в русле, проложенном самим Брюсовым, заслуживала снисходительного одобрения; гораздо более уверенная и самостоятельная вторая показалась уставшему глазу профессионального читателя, каким был Брюсов, слабой и эпигонской (ср. оценки «Счастливого домика», исходящие из стана футуристов, при пристальном интересе Брюсова к этому течению в поэзии и нередкой солидарности по очень многим вопросам стихотворчества), а третья, открывающая новые пути, лежащие вне круга той перспективы развития русской поэзии, какую рисовал в своих больших статьях того времени Брюсов, должна была быть отвергнута как явление из совсем другого ряда.

Но существует и другая возможность, которая предусматривает нечто аналогичное тщательно выстроенной Мариной Цветаевой концепцией ее собственных отношений с Брюсовым: желание принять талантливую дебютантку под свою руку, а после отказа подчиниться организующей воле мэтра — ревность и демонстративное небрежение истинным содержанием творчества. И если в случае с Цветаевой это выглядит почти невероятным, поскольку ее первые сборники не давали Брюсову никаких оснований ни для ревности, ни для осознанного утверждения своего положения вождя, желающего подчинить «бунтовщицу», то в случае с Ходасевичем подобная гипотеза может вполне оказаться действующей, ибо и «Счастливый домик», и «Путем зерна» вполне могут быть рассмотрены как сражение, данное Брюсову на его территории и выигранное. Строгий классицизм внешних форм при остро современном внутреннем содержании в первой из этих книг и соединение традиционного стиха с формальными экспериментами (попытки изменить семантические ореолы размеров, метрические и ритмические поиски, расшатывание строгой рифмы, оригинальные строфы на фоне традиционных и пр.) во второй,— это до известной степени аналогично поискам самого Брюсова, но на фоне его почти общепризнанных неудач — впрочем, мнение это может быть и опровергнуто, принимая во внимание различные обстоятельства, — поиски Ходасевича выглядели значительно более совершенными.

Кстати сказать, подобное объяснение делает более логичным и отношение Брюсова к последней из известных ему книг Ходасевича: чрезвычайно резкая оценка «Тяжелой лиры» как книги эпигонской не просто позволяла солидаризоваться с Семеном Родовым из журнала «На посту», но и объяснить путь Ходасевича к откровенному провалу: желание в предыдущих сборниках соблюсти принципы «умеренности и аккуратности», которых сам Брюсов не придерживался, в конце концов вылилось в откровенную вторичность и едва ли не плагиат у поэтов XIX века. С точки зрения Брюсова, выигранное в глазах публики сражение в конечном счете обернулось сокрушительным поражением.

Впрочем, утверждая все это, мы невольно переходим уже в область гипотез — как кажется, не беспочвенных, но, тем не менее, не обладающих и безусловной доказательностью.

Вернемся теперь ко времени после выхода в свет «Молодости», то есть к 1908 году. Известно, что Ходасевич сам был глубоко не удовлетворен этой книгой и осенью того же года затеял переделку стихов из книги, которую продолжал на протяжении довольно долгого времени, предполагая в начале двадцатых годов даже выпустить второе, исправленное издание своего первого сборника. Причины этой спешной переработки тоже неизвестны, и вряд ли стоит предполагать, что станут известны вскорости. Но характерно, что очень скоро после выхода «Молодости» Ходасевич перемещается из первоначального своего круга в другой, несколько более высокого уровня, и продолжает в нем вращаться приблизительно до революции. Круг этот также состоит из сравнительно молодых поэтов, но в него входят те, кому суждена судьба литераторов уже не пятого и более дальних рядов, а ряда третьего-четвертого. Среди дружеского общения Ходасевич в эти годы — Борис Садовской, Александр Тиняков (причем еще не отверженник и изгой, а вполне почтенный автор), Мариэтта Шагинян, второй сборник которой за 8 лет выдержал 5 изданий, Любовь Столица, София Парнок, Георгий Чулков, Цветаева, К. Липскеров. Выразительно очерчен этот круг в письме Ходасевича к К.И. Чуковскому 1916 года, связанном, вероятно, с приглашением в «Ниву»: «Сколько я ни думал о том, кто бы еще из московских поэтов мог бы Вам пригодиться,— никого, кроме Марины Цветаевой, не придумал. Позвонил ей, но она уже сама получила письмо от Вас. Она говорит, что могла бы здесь подойти Любовь Столица,— и даже собирается к Столице обратиться. Поговорю еще с Парнок. Больше, кажется, в Москве нет никого. «Великих» Вы сами знаете, а не великие могут писать только или экзотическое или заумь»[624] .

С «заумниками» отношения также поддерживаются (более всего через жену, Анну Ивановну, знакомую с К.Большаковым и И.Терентьевым[625]), но они все же остаются явно на периферии интересов Ходасевича, а на авансцену выдвигаются все больше и больше авторы именно названного плана. Вероятно, можно сказать, что для Ходасевича теперь и Брюсов с Белым становятся фигурами чисто литературными, вызывая малый интерес. Так, в письме к Волошину от 19 октября 1916 г. Ходасевич так рассказывает о названных писателях: «Белый в Москве. Призывался и получил трехмесячную отсрочку. Я его еще не видал. Он привез готовый роман, автобиографический, по словам Гершензона. Вяч. Иванов еще на Кавказе. Он перевел за лето четыре трагедии Эсхила. Брюсов, говорят, писал об «Anno mundi ardentis» в «Рус<ских> Вед<омостях>» — нежно. Я не читал»[626].