Генерал и его армия - Г Владимов

Поначалу "казусы" его соседей казались генералу таким же бредом, как и его собственное дело, однако своих вин они не отрицали, даже охотно их разбирали вдвоем.

- Да не за это вы сюда попали, - досадливо отмахивался корниловец, - а за лень. За преступное, я бы сказал, бездействие. Ордер-то выписали, а за исполнением не проследили. Вот и выпустили подранка. А это, всякий охотник скажет нам, самый опасный зверь.

- А вам не следовало лезть под объектив, - огрызался товарищ прокурора, и склеротические жилки на его щеках проступали краснее. - Тщеславие вас обуяло, милостивый государь! Хотелось в истории след оставить, вот и дали след.

- Ну, это уж не от меня зависело. Это, если хотите, господин Неуправляемый Случай. А у вас - все вожжи были в руках. И подумать только скольких людей вы могли осчастливить!

От их бесед генерал поначалу старался быть подальше. Могло же быть, что Опрядкин его подселил нарочно к явным врагам, чтоб подследственный ужаснулся, до чего докатился он, в какой компании оказался. Или же это были "наседки", назначенные спровоцировать его, чтобы потом навесить ему "недонесение". Многое было тут подозрительно: в камеру приводили с допросов - а чаще приволакивали - избитых, окровавленных, языком не ворочавших от смертной усталости, эти же двое приходили целехонькие, их вроде бы пальцем не трогали. Но понемногу, к его удивлению, проходила изначальная неприязнь к явным врагам, а с нею вместе рассеивались и подозрения. Выпал случай заметить, что свои прения они вели и без него. А не трогали их потому, что они в своих винах не запирались, а бывший корниловец так даже своею гордился. И разве его, Кобрисова, если не считать линейки, так уж тронул Опрядкин?

И пора же было открыться им, никуда не денешься. Как-то они втянули и его в откровенность, он им поведал о танках и Мавзолее - с опережающей усмешкой, как о несусветной чуши. Оба выслушали внимательно и задумались.

- А боекомплект был? - первым спросил корниловец.

- Боекомплект? - это генералу как-то не приходило в голову.

- Ну да, снаряды, патронные ленты к пулеметам. Не собирались же вы, товарищ красный генерал, драгоценную усыпальницу гусеницами давить.

- Это же самое важное, - сказал товарищ прокурора. - Это меняет все дело.

- Мог и быть, - отвечал генерал. - В часть пригнали укомплектованными. А в парадах с танками никогда не участвовал.

- Говорите, что не было, - сказал корниловец. - Кто станет проверять? Они тоже лени подвержены, как и все мы.

- Ошибаетесь, дорогой, - возразил товарищ прокурора. - Им ничего не лень! Они и подложить могут задним числом.

- Вот так и говорите, если на то пойдет, - сказал корниловец. - "Вы же сами и подложили". Главное, чтобы вы первый заявили, что не было боекомплекта. И добейтесь, чтоб это в протокол вошло.

Получилось, однако, не так, как советовали генералу соседи. Опрядкин его возражение выслушал, наливаясь лицом, и при этом он медленно, один за другим вытягивал ящики письменного стола, а затем разом их задвинул дверцей - с грохотом, от которого генерал даже вздрогнул.

- Фотий Иванович, - заговорил Опрядкин, вышагивая по кабинету, животом вперед, разбрасывая ноги в стороны и рубя воздух ладонью, - да если б был он, боекомплект, если бы были снаряды, я бы с вами не разговаривал. Я бы вас вот этими руками растерзал, удушил бы. А вот потому, что не было, я и говорю: "покушение". Ну, черт с вами, оформлю через статью девятнадцатую как "намерение". От которого по какой-то причине отказались. Но не потому, что вдруг обнаружилось отсутствие боекомплекта. Придумайте что-нибудь убедительней. Я от вас высшую меру хочу отвести, а вы мне помочь не желаете. Я вам хочу десятку оформить, так давайте же вместе, вдвоем, поборемся за эту десятку!

Генерал уже и не знал, что отвечать на это.

- Но снарядов же не было! - твердил он упрямо. - Патронов к пулеметам не было!

Опять он вздыхал, Опрядкин, и брался за свою линейку.

К некоторому даже удивлению генерала, в камере предложение Опрядкина было воспринято и рассмотрено вполне серьезно.

- Это не так кровожадно, как на первый взгляд кажется, - сказал товарищ прокурора. - Он предлагает компромисс - и взаимовыгодный. Ведь ему тоже надо что-то представить начальству, а вы без десятки все равно отсюда не выйдете. Можно построить очень даже трогательную версию на том, что отказались от покушения. Увидели обаятельные лица вождей, поразились обликом товарища Сталина... что-нибудь в этом роде. И устыдились. Точнее - ужаснулись. Так правдоподобней. Совсем отрицать хуже. Нужно же и следователю дать кусочек хлебца с маслицем.

Угрюмый корниловец этот вариант забраковал напрочь.

- Не стоят они вашего "правдоподобия". Нашли компромиссы - между кошкой и мышкой! Глухая несознанка - вот лучшая защита. Или он должен признать, что взяли боекомплект на парад? Да за это одно - к стенке. Даже если правду можно сказать, все равно врите. Спросят, кто написал "Мертвые души", говорите: "Не знаю". Гоголя не выдавайте. Зачем-то же им это нужно, если спрашивают. А впрочем, - прибавил он, оглядев генерала взглядом отчужденным, едва не презрительным, - я ведь исхожу из своего опыта. У вас опыт - другой. Вся ваша жизнь, товарищ красный генерал, доселе была, в сущности, компромиссом. Так что, может статься, вы со своим следователем и поладите.

Стена отчуждения все время стояла меж Кобрисовым и обоими его соседями, и за надежных советчиков он их все-таки не держал. В глубине души - в такой глубине, что он постыдился бы себе признаться, - он не стремился эту стену разрушить, он ее даже укреплял, внушая себе, что у соседей все-таки были, не в пример ему, основания находиться здесь и ждать расстрела. Они, как уже, верно, сформулировано было в их обвинительных заключениях, активно боролись против советской власти, он - активно ее защищал. И то, что годилось для них, не могло относиться к нему. Не вполне исключалось, что он бы мог со своим следователем и поладить.

Еще и то способствовало разобщению, что им, москвичам, регулярно доставлялись передачи, а ему, иногороднему, оставалось довольствоваться кашей на хлопковом или конопляном масле, которую приносили в ведре и вышвыривали ему половником в подставленную миску, фунтом липкого хлеба, двумя кусочками сахару и чаем из сушеной моркови и яблочной кожуры; этого было мало ему и это огорчало едва не до слез; он съедал свой обед, так пристроясь, чтоб не видели его лица. Он себя стыдился, он стыдился унижений, каким подвергали его, и не понимал, что тем он себя унижает еще сильнее. Но вот как-то увидел он, что его соседям передачи от жен или детей, которые не отказались от них, доставляют не столько радости, как можно было бы ожидать; корниловец, съедая домашние пирожки с мясом, разломанные надзирательскими пальцами, еще больше мрачнел, а розовый барин, разложив снедь на койке, долго смотрел на нее и проникался к себе такой жалостью, что на глаза у него навертывались слезы. Однажды генерал засмотрелся на него слишком открыто и продолжительно, и товарищ прокурора, заметив его взгляд, расценил это по-своему. Он густо намазал большой кусок хлеба маслом, а сверху нагрузил толстым пластом колбасы и все это протянул генералу: