Предчувствие: Антология «шестой волны» - Андрей Лазарчук

Минут через двадцать деревья расступились, и я вышел на небольшую поляну, сплошь покрытую льдом. Здесь лыжные следы обрывались. В трёх метрах надо льдом, раскинув руки в стороны, висел человек. Повернутая набок голова его мелко дрожала, а пристёгнутые к ногам лыжи бились друг о друга, создавая тот самый звук боя. На груди у человека светилось бледно-зелёным, отчего спокойное, недвижное лицо приобретало страшный, мертвенный оттенок. Господи, подумал я, это ведь Женя. Тот самый, который час назад сидел в доме и спокойно разговаривал о безбедном будущем, об открывающихся перспективах. Тот, чья машина стоит сейчас в деревне (чёрт, сколько прошло времени? месяц? меньше? уже не сосчитать). Я говорил, я предупреждал про деда! Да чего уж теперь.

Вдруг зелёное пятно зашуршало, поползло по Жениной груди и глухо шмякнулось об лёд. Аккуратно, чтобы не упасть, я шагнул на поляну. Потом, удерживая равновесие при помощи рук, стал медленно продвигаться к лежащему под Женей предмету, а приблизившись, только хмыкнул. То был самый обыкновенный полиэтиленовый пакет, наполненный чёртовым мхом. Я опустился на лёд, скрестив ноги. Замечательно! Что прикажете делать? Можно забрать пакет и уйти домой на растерзание Иде. Или отправиться в лес на поиски Рустама, что само по себе — безумие. Ещё можно биться в истерике, материть во весь голос деда, колотиться об лёд, слепо ломиться через лес, искать там загадочный домик…

«Всё, хватит, — я потряс головой. — Забираю пакет и ухожу. Пусть Ида делает что хочет: пинает, пытает, убивает. К чёрту». Протянув руку, я схватил пакет, потащил к себе, но тот неожиданно лопнул, и на лёд выкатилась рация.

Она стремительно вращалась вокруг своей оси, как при дурацкой игре в «бутылочку». Вращалась долго, старательно, а я всё не мог отвести от неё взгляд и не мог заставить себя ещё раз, в последний раз, посмотреть на Женю, хотя к шуршанию рации добавился новый, ужасно неприятный звук — звук капающей воды.

В лесу истошно закричали.

Рустам!

Сунув в карман рацию, я вскочил на ноги и, оскальзываясь и падая, побежал к лесу. За спиной с новой силой принялись фехтовать — быстрее стучали палки, тяжелее дышали бойцы, выкладываясь в полную силу. Пропустить удар, опозориться — означает погибнуть. Но сама гибель — начало нового понимания жизни. Её незамысловатости, простоты.

Последний удар, и слабейший с хрустом, с долгим, свистящим выдохом падает на горячий лёд. Затихает.

Деревья мелькали перед глазами, а Рустам всё кричал и кричал. Долго, с хрипотцой, переходя порою не то на смех, не то на плач. Куда бы я ни поворачивал, голос всё время был впереди — вон за той группкой деревьев, стоящих как бы особняком, на небольшой полянке; за этим чёрным холмом (сугробом?), загораживающим почти весь обзор; сразу за вырубкой, разрезающей лес на две далеко не равные части, — поэтому я просто бежал.

Когда деревья расступились во второй раз, я очутился на заснеженном поле. Влево и вправо уходило ровное серое полотно с редкими волчьими и мышиными следами, которые станут видны только днём, если он всё-таки наступит.

Я остановился и прислушался: тишина. Ни криков, ни ветра, ни скрипа сосен. Словно и не было ничего, а лесная прогулка — результат чрезмерного употребления мха. Не зря говорят: «Ты будто мха наелся», — имея в виду безрассудные, необдуманные поступки… Нет, полная чепуха. Никогда бы не стал есть эту дрянь.

Ноги двинулись сами собой. Я равнодушно наблюдал за подпрыгивающими в такт ходьбе верхушками деревьев, зависшими над полем облаками. В голове звучал задаваемый ногами ритм, и, чтобы не сбиться, я начал монотонно бубнить, используя бессмысленные слова, не так давно подсказанные соснами. Затем в поле зрения появились столбы с натянутыми проводами, и я пошёл, стараясь не упускать из виду этот ориентир, всё так же бормоча, согревая дыханием морозный воздух. Столбы, как назло, были ужасно похожи друг на друга, точно торчащие из земли палки, на которых дрались поверженные мальчишки, лежавшие теперь под ними. Я шёл, высоко задрав голову, и посмеивался над глупыми, наивными мальчишками, над возомнившими себя чёрт знает кем соснами, над судорожно цепляющимися за небо облаками, над несуществующим дедом с его драгоценным урожаем, надо всем подряд, лишь бы не смеяться над собой, бредущим навстречу давно умолкнувшему эху.

О калитку я больно ударился подбородком и чуть не упал. Деревня — понял почти сразу. Ржавая сетка шла поперёк поля (просеки, просеки — прояснилось в голове), а единственная калитка располагалась недалеко от линии электропередач.

Я схватился за ручку, толкнул дверцу, но она не поддалась. Навалился плечом, ещё раз — безрезультатно. Замка нет и никогда не было, значит, примёрзла. Тогда, встав поудобней, я изо всех сил ударил ногой. Калитка с отвратительным лязгом ушла назад всего на десять-пятнадцать сантиметров, на снег посыпались мелкие кусочки ржавчины. Только после четвёртого удара получилось расширить проход и пролезть на другую сторону.

То, что деревня изменилась, я понял с первого взгляда. Улицы были заметены снегом — лёгким и рыхлым сверху, скрипучим и слежавшимся снизу, — и казалось, не то что машины, люди не появлялись здесь как минимум несколько месяцев, а то и несколько лет.

Я шёл и смотрел на разросшиеся яблоневые деревья, старательно зажимающие в кольцо полуразвалившиеся дома, на тёмные окна, провалившиеся крыши, перевёрнутые трактора, — пока не наткнулся взглядом на Женин «гольф». Покорёженный ржавый каркас его стоял там, где Женя припарковал новенький сияющий «фольксваген» цвета «металлик», строго-настрого запретив всем даже дотрагиваться до обшивки.

Повернувшись к машине спиной, я раскинул в стороны руки и, глубоко вдохнув, повалился назад. Падать было страшно приятно: снег подхватывал нежно и бережно, как перина. Он подбрасывал вверх и снова ловил, пробирался за шиворот. Смешно, подумал я, неимоверно смешно. Разве есть в мире что-либо забавнее этого? Обязательно приведу сюда Иду, и мы вместе будем падать в снег — спиной, лицом, кувырком. Ей непременно понравится. Если же нет, она станет врать, что ей нравится, врать, врать, врать… и она привыкнет. Привыкнет! Я сам почти привык, хотя этот долбаный снег уже набился за пазуху, и тело дрожит от нестерпимого холода, и рация бьёт под ребро при каждом новом падении навзничь… Рация…

Я вытащил из кармана чёрную коробочку и нажал на кнопку.

— Алло, — тотчас ответила Ида. — Алло, кто это?

— Ида, — засмеялся я. — Ида, дорогая.

— Я слушаю. Кто это? Откуда у вас эта частота?

— А кто это может быть? — весело спросил я. — Максим это. Ида, послушай меня.

— Сейчас, минуточку, — сказала она, и рация заглохла.

С полминуты ничего не происходило, потом трубка зашипела.

— Да, — заговорил незнакомый мужской голос. — Максим слушает.

— Как Максим? — не понял я. — Рустам, ты что ли?

В динамике щёлкнуло, засипело, и связь неожиданно прервалась.

С недоумением посмотрев на рацию, я машинально сунул её в карман — не разжимая руки, не отрывая глаз от ржавого каркаса. А потом, вдруг сообразив, что произошло, размахнулся и изо всех сил швырнул бесполезный кусок пластмассы в сторону ближайшей хибары. Брызнули чудом уцелевшие стёкла, глухо стукнуло, эхом разошлось по округе.

Нет больше никого: ни Жени, ни Рустама, ни Иды. Нет даже оживлённой прежде деревни с тайком выглядывающими из запылённых окон любопытными старухами, словоохотливыми мужиками, увешанными с головы до пят защитными амулетами, и ужасно надоедливой ребятнёй, забрасывающей прохожих градом снежков. Нет машины, на которой можно было бы уехать отсюда к чёртовой матери и со временем забыть обо всём происшедшем. Или не обо всём, но хотя бы не вспоминать ребят, которые до последнего думали о тебе и надеялись…

Я повернул голову и посмотрел во тьму.

Где-то там, приоткрыв в усмешке проржавевшую створку, молча стояла калитка. За ней был лес, и просека, и очередь из одинаковых, безразличных столбов, и старый охотничий домик со слепыми окнами и погасшей «буржуйкой». И таинственный дед, чья тень однажды до смерти напугала Женю, наотрез отказавшегося после этого выходить в лес при свете дня. Из дружеской солидарности отказаться пришлось всем, лишь Рустам порой отваживался на короткие вылазки. Создавалось впечатление, будто он знал ближний лес лучше местных жителей. И только он понимал жёлтые метки на деревьях, безошибочно в них ориентировался, мог в два счёта найти дорогу домой. Всегда, кроме одного раза… А ещё там был фонарь, еда, килограммы бесполезного теперь мха и банка с остатками краски — залог нашей безопасности. Всё бессильно перед безумным дедом. Бесконечные проталины, сломанные лыжи, ведущие в лес следы…

Скрип возник откуда-то справа и тут же принялся метаться по лесу, подхваченный одичалым эхом. Оно как будто сотню лет дожидалось очередного визита и теперь — яростно, напоказ — раздирало на куски вожделенную добычу.