Жизнь – сапожок непарный. Книга первая - Тамара Владиславовна Петкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Капа Догадаева станцует испанский танец. Я буду играть на скрипке. Павел Иванович – на ложках. Из-за зоны обещали на вечер принести баян, на нём сыграет Сергей. А вы?
– А я ничего не умею.
– Прочтите какую-нибудь басню. Ну пожалуйста.
После концерта на «Светике» – боялась, но всё же дала себя уговорить:
– Хорошо. Попробую.
Только однажды, в Беловодске, я прочла со сцены рассказ Елены Кононенко «Жена». Та женщина из рассказа, бросившаяся к искалеченному мужу, видно, чего-то не докричала во мне. Газетной вырезки с текстом не было. При обыске вохровцы уничтожили её. Выручила память. Трусила я перед концертом невероятно. Вся из взорванных и разлетевшихся в разные стороны частей, я на сцене почувствовала себя слитой воедино. Многие плакали. Меня превозносили:
– Слушайте, это не шутка. Вы – просто талант!
С Таней Мироненко мы стали друзьями позже, года через четыре после встречи в Урдоме. Но и там её поддержка не раз выручала. Худая, смуглая, зеленоглазая, с прямой чёлкой, Таня казалась мне очень строгой и ни на кого не похожей. Она работала в лаборатории вместе с доктором С. По её собственному определению, она переживала тогда счастливую пору своей жизни. Её и доктора С. связывало глубокое чувство и взаимопонимание. Они умно обходились с этим достоянием. На людях были сдержанны и официальны друг с другом.
Однажды, когда я собиралась закапать больному в глаза назначенные ему капли, какое-то странное чувство остановило мою руку. В последнюю секунду я отвела пипетку. В сильнейшем замешательстве бросилась в лабораторию к Тане:
– Таня, не знаю, но мне вдруг показалось, что в этой бутылке не то лекарство, что тут написано, цвет какой-то не тот.
– Не то! – подтвердила она мою догадку, проверив. – Могли быть серьёзные осложнения.
– Как можно? Ведь… – Назвать всё своими именами казалось немыслимым.
– Выходит, можно.
И Таня стала меня наставлять:
– Никому ни слова! Особенно ей. Поняли? Скажите Вере Петровне, что нечаянно разбили бутылочку с каплями. Ни словом, ни взглядом не должны выдать, что догадались о подлоге. Хорошо поняли?
Мне казалось: лучше объясниться с Верой Петровной, поговорить. Но замораживала сама мысль о том, что она решилась за счёт больного расправиться со мной.
– Но…
– Никаких «но»!
Дальновидность совета тогда была «не в пору», но я ему подчинилась.
Направляясь на следующий день в ту же лабораторию за результатами анализов, среди ожидавших у двери больных я внезапно увидела того самого Васильева, начальника КВЧ со «Светика», который олицетворял для меня не только лагерную скверну, но и негодяйство в целом. Как он здесь очутился? Что ему надо?
Таня тормошила меня: «Что случилось?» Я объяснила, как могла. Обратно надо было снова идти мимо него. У меня подкашивались ноги. Таня разузнала: Васильев поступил в лазарет как больной. Сидел в очереди в лабораторию, чтобы сдать анализы. Было установлено: у него язва и тяжёлая форма туберкулёза. На «туберкулёзной» колонне через несколько месяцев он и скончался.
Мысли о каком-то своём будущем? Здесь, в лагере? Нет. О таком я не думала. Как и большинство сидевших по 58-й статье, я не верила в то, что вообще когда-нибудь выйду на волю. И всё же иногда мелькало нечто похожее на панику: я – никто. Никакой профессии у меня никогда уже не будет. Именно поэтому объявленное главврачом на очередной летучке распоряжение поразило.
– Завтра плановая операция. Будете на ней присутствовать, – обратился он ко мне. – Вам надо учиться. Постарайтесь внимательно смотреть, как Вера Петровна будет подавать инструменты.
Я была взволнована. Только и вообразить не могла, чем для меня обернётся этот желанный грядущий день.
Под диктовку Веры Петровны на следующее утро я приступила к выполнению первейших обязанностей операционной сестры: по всем правилам мыла руки, осторожно вынула из бокса халат для врача, помогла его надеть… Закрытую в обычные дни недели операционную восприняла как экзаменационный зал. Застеклённая с трёх сторон пристройка была обращена в безбарачную сторону зоны. Блестели хорошо накрашенные полы. Там было прохладно. Как всегда, на операции присутствовало ещё двое врачей. На тележке ввезли больного.
Я слушала отрывистые приказания Филиппа Яковлевича: скальпель, зажим, пинцет. Вера Петровна тут же подавала то, что требовалось. Тщась не замечать обилия крови, пытаясь перемочь дурноту, я целенаправленно смотрела только на столик с инструментами. Но внимание раздвоилось. Последней мыслью было: надо подойти к подоконнику, опереться… Так и не дойдя до него, я потеряла сознание…
Очнулась уже в предоперационной. Первым чувством был стыд: не выдержала, не оправдала! Ещё больше стало не по себе, когда на лицах выходивших с операции врачей увидела не улыбку, соотносимую с обстоятельствами, а скорее ухмылку, смысла которой не улавливала. Находившаяся рядом Броня объяснила:
– Вы потеряли сознание. Доктор Петцгольд бросился вам помочь, хотел вас вынести из операционной, а Филипп Яковлевич закричал: «Не троньте её!» Тот растерялся, спросил: «А как же?» А доктор в ответ: «Пусть кто-нибудь другой, не вы!»
Выслушав Броню, я помертвела от чувства позора. Почему в моей жизни всё так обострённо уродливо и безобразно? Господи, почему? Однако это было лишь начало. Едва больного вывезли из операционной, как оттуда раздался даже не крик, а визг Веры Петровны. Она материлась. Угрозы сыпались одна за другой:
– Чтобы сию минуту, немедленно этой сволочи, этой стервы не было на колонне! Сейчас же! Отправь её сию же минуту, иначе я тебя засажу за решётку. Окажешься там вместе с ней!
Сволочь? Стерва? Это я? В горячке, не помня себя, я шагнула в операционную пасть.
– Да! Отправьте меня отсюда. Отправьте немедленно! Пожалуйста, отправьте! Прошу! – слышала я свой сдавленный шёпот.
О таком безысходном стыде, как прежде о беловодском ужасе с блатнячками, я и помыслить не могла. Прошло несколько часов. Я лежала в бараке на своей койке. Пришла Таня:
– У нас в лаборатории сидит эта «хвороба». Просила, чтобы я привела вас. Хочет поговорить с вами.
– Не могу! Не хочу!
– Надо! Встаньте! Это – надо!
Не пойти! Сделать что-то по-своему, не так, как хочет она или он? Но… поднялась.
Смирно сидевшая в лаборатории Вера Петровна не имела, казалось, ни малейшего отношения к недавно визжавшей и сквернословившей. Как всегда громоздя слова одно на другое, она затараторила: если я хороший человек, то сейчас же забуду обо всём, что произошло; сейчас же вернусь в корпус и приступлю к работе. Она давно могла сделать так,
