Инверсии - Иэн Бэнкс

У ДеВара проснулась благодарность к протектору за то, что тот не повернулся и не поинтересовался его мнением. Правда, ДеВар еще не перестал опасаться этого. Он подозревал, что его мнение вовсе не порадует генерала.

— Позвольте, государь? — сказал ВилТере.

Все глаза повернулись к молодому военачальнику-провинциалу. ДеВар надеялся, что тот не сморозит какую-нибудь глупость.

УрЛейн сверкнул глазами.

— Что, сударь?

— Государь, я, к сожалению, был слишком юн, чтобы участвовать в войне за наследство, но от многих служивших под вашим началом командиров, чье мнение я уважаю, я слышал, что ваши суждения всегда оказывались справедливыми, а ваши решения — дальновидными. Мне говорили, что, даже если кто-то сомневался в ваших приказах, вам все равно доверяли, и доверие это оправдывалось. Если бы дела обстояли иначе, то они сегодня не были бы там, где есть, а мы, — тут молодой человек обвел взглядом присутствующих, — не сидели бы здесь.

Взгляды всех обратились к УрЛейну, чтобы не высказываться, прежде чем он не ответит ВилТере. УрЛейн медленно кивнул.

— Наверно, мне следовало бы намотать себе на ус, что лишь самый молодой из вас, совсем недавно прибывший сюда, высоко оценивает мои способности.

ДеВару показалось, что над столом пронесся вздох облегчения.

— Я уверен, что все присутствующие думают так, государь, — сказал ЗеСпиоле, снисходительно улыбаясь ВилТере и осторожно — УрЛейну.

— Прекрасно, — сказал УрЛейн. — Мы обсудим, какие свежие силы можно отправить в Ладенсион, и прикажем Ралбуту с Сималгом вести войну против баронов без всяких переговоров и без передышки. Господа, вы свободны. — УрЛейн небрежно кивнул, поднялся и пошел прочь. ДеВар последовал за ним.

— Тогда я тебе расскажу кое-что поближе к правде.

— Поближе, и только?

— Иногда полную правду бывает трудно вынести.

— Провидение не обидело меня силой.

— Да, но иногда это трудно вынести рассказчику, а не слушателю.

— Тогда рассказывай так, как можешь.

— Да вообще-то история не ахти какая, довольно обычная. Слишком уж обычная. Чем меньше я тебе расскажу, тем больше ты сможешь узнать от других — сотен, тысяч, десятков тысяч или больше.

— У меня такое предчувствие, что это не очень счастливая история.

— Вот уж точно. Все, что угодно, только не счастливая. Это история женщин, а особенно молодых женщин, застигнутых войной.

— Вот как.

— Значит, ты понимаешь? Такую историю можно и не рассказывать. Целое — это отдельные части и способ их соединения, не правда ли? На войне сражаются мужчины, а войны подразумевают занятие деревень и городов, где женщины поддерживают огонь в очагах, но когда солдаты берут города, где живут эти женщины, то берут и самих женщин. И вот женщины обесчещены, их тела осквернены. История обычная. А потому мой рассказ ничем не отличается от рассказов десятков тысяч других женщин, к каким бы народам и племенам они ни принадлежали. И все же для меня это целая жизнь. Для меня это самое главное, что случилось со мной. Для меня это конец моей жизни, а то, что ты видишь перед собой, похоже на призрак, привидение, бесплотную тень.

— Прошу тебя, Перрунд. — Он протянул к ней руку в жесте, не требовавшем ответа, не искавшем прикосновения. Это было просто выражение сочувствия, даже мольба. — Если тебе это доставляет такую боль, лучше не продолжать.

— А тебе это доставляет боль, ДеВар? — спросила она с горькими и обвинительными нотками в голосе. — Ты смущаешься? Я знаю, я тебе не безразлична, ДеВар. Мы друзья. — Эти два предложения были произнесены так быстро, что он не успел отреагировать. — Ты переживаешь из-за меня или из-за себя? Большинство мужчин предпочитают не знать, что сделали их сотоварищи, на что способны люди, очень похожие на них. Ты предпочитаешь не думать о таких вещах, ДеВар? Ты думаешь, что ты другой? Или тебя тоже втайне возбуждают такие вещи?

— Госпожа, эта тема не доставляет мне ни удовольствия, ни радости.

— Ты в этом уверен, ДеВар? А если уверен, то неужели и в самом деле думаешь, что говоришь от имени большинства представителей своего пола? Ведь разве от женщин не ждут сопротивления даже те, кому они отдались бы с радостью, и если женщина сопротивляется самому грубому насилию, то как мужчина может быть уверен, что любая борьба, любой протест с ее стороны — не показные?

— Мы не все одинаковы. И если про мужчин можно сказать, что все они испытывают… низменные позывы, то не все слушаются или почитают их, хотя бы втайне. Не могу передать, как я тебе сочувствую, слушая твою историю.

— Но ведь ты еще ничего не услышал, ДеВар. Ни одного словечка. Я намекаю на то, что меня изнасиловали. Это не убило меня. Хотя этого было достаточно, чтобы убить ту девочку, какой была я, чтобы вместо нее появилась ожесточенная, злая женщина, готовая убить себя или тех, кто покусился на нее, а то и просто сумасшедшая. Я думаю, что могла бы ожесточиться, стать злой и возненавидеть всех мужчин, но все равно выжила бы и, наверно, получила утешение от знакомых мне добрых людей из нашей семьи и из нашего городишка — и в особенности, возможно, от одного из них, который теперь уже навсегда останется в моих снах. Они убедили бы меня, что еще не все потеряно, а мир — не такое уж страшное место… Но я так до конца и не оправилась, ДеВар. Меня так далеко унесло отчаяние, что я не знала, как найти обратную дорогу. То, что случилось со мной, было еще цветочками. Я видела, как изрубили моего отца и моих братьев, но сначала их заставили смотреть, как трахают раз за разом мою мать и моих сестер — большая компания высокопоставленных лиц. Ах, ты опустил глаза! Мой язык огорчает тебя? Ты оскорблен? Мои резкие солдатские слова покоробили твой слух?

— Перрунд, прости меня за то, что случилось с тобой…

— Почему это ты должен просить у меня прощения? Ты ведь ни в чем не виноват. Тебя там не было. Ты убедил меня, что сочувствуешь мне, но с какой стати ты должен просить прощения?

— Я на твоем месте ожесточился бы.

— На моем месте? Как такое могло бы случиться, ДеВар? Ведь ты мужчина. Там ты, наверное, был бы не в числе насильников, а среди тех, кто отводил взгляд или потом увещевал товарищей.

— Если бы мне было столько, сколько тебе тогда, и я был бы красив, как…

— А, ты бы разделил со мной то, что случилось. Понимаю. Это хорошо. Ты меня утешил.

— Перрунд, можешь говорить мне все, что хочешь. Обвиняй меня, если тебе так легче, но, пожалуйста, поверь, что я…

— В чем я должна поверить тебе, ДеВар? Я верю, что ты сочувствуешь мне, но твое сочувствие жалит, как соленые слезы жалят рану, потому что, видишь ли, я гордый призрак. О да, гордый призрак. Я взбешенная тень и виноватая, поскольку мне пришлось себе признаться, что произошедшее с моей семьей вызывает у меня негодование, потому что приносит мне боль — ведь мне внушали, что все в семье делается для меня… Я по-своему любила родителей и сестер, но эта любовь не была самозабвенной. Я любила их потому, что они любили меня, и я от этого чувствовала себя особенной. Я была их ребенком, избранным и любимым. Но из-за их преданности и заботы я не научилась ничему из того, что обычно узнают дети, — я не знала, как на самом деле живет мир и как дети используются в нем до того самого дня, до того самого утра, когда все мои сладкие заблуждения рассеялись и мне навязали силой жестокую действительность… Я ждала от жизни только всего лучшего, я верила, что мир всегда будет относиться ко мне так, как относились ко мне в прошлом, что те, кого я люблю, будут любить меня в ответ. Моя ярость на собственную семью частично была вызвана этими ожиданиями, этим предвкушением счастья, которое в один миг было зачеркнуто и предано забвению. Вот в этом-то и состоит моя вина.