Странствия Персилеса и Сихизмунды - Мигель де Сервантес

Речи слуги поселили разочарование в сердцах француженок; они были оскорблены в своих лучших чувствах, и то сказать: нет на свете такой красавицы, которая обрадовалась бы, узнав, что другая красавица ей не уступает или хотя бы что она может идти с ней в сравнение, — напротив, это была бы для нее смертельная обида. Видно, правду говорят люди, что всякое сравнение унизительно; если же сравнивают женщин, какая из них красивее, то такое сравнение унизительно в высшей степени, и уж тут ни дружба, ни родственные чувства, ни высокое положение, ни знатность ничего не могут поделать с проклятою завистью, а ведь иначе и не назовешь то внутреннее движение, которое вызвало у красавиц француженок известие, что их с кем-то сравнивают.

Еще они узнали от слуги, что герцог, его господин, влюбившись в портрет странствующей Ауристелы, оставил Париж и отправился искать ее, нынче же утром о ним произошло следующее:

— Он сел под деревом, держа в руках портрет, и заговорил с неодушевленным этим предметом так, как если бы перед ним был живой оригинал, но тут к нему подкрался сзади другой путешественник и подслушал его разговор с портретом, а я и мой товарищ находились на ту пору в некотором отдалении и не могли ему воспрепятствовать. Наконец мы его заметили и дали знать герцогу, что его подслушивают. Герцог обернулся и увидел путешественника, а тот, ни слова не говоря, выхватил у него портрет, и так это было для герцога неожиданно, что он не сумел удержать его. Вот что он, сколько я помню, сказал другому путешественнику:

«Похититель священных предметов! Не оскверняй святыню святотатственными руками своими! Отдай мне изображение красы небесной: ведь ты же его недостоин, и ведь оно мое!»

«Нет, достоин, — возразил другой путешественник. — За неимением же свидетелей, которые могли бы это подтвердить, я вынужден прибегнуть к острию моей шпаги, а шпага моя вот тут, внутри этого посоха. Я владею по праву дивным этим портретом, — в странах чужедальних я не жалел для оригинала своих сокровищ, я полюбил его всей душой и служил ему усердно, не щадя своих сил».

Тогда герцог обратился к нам и тоном, не допускающим возражений, велел оставить их одних, идти в село, и даже не оглядываться, и там его ожидать. Такое же распоряжение отдал другой путешественник каким-то двум, которые его сопровождали, — должно полагать, его слугам. Все же я не утерпел и ослушался приказа: любопытство подстрекнуло меня оглянуться, и я увидел, что другой путешественник вешает портрет на дерево, — впрочем, я скорее обо всем догадывался, нежели явственно видел; затем он вынул из посоха шпагу, во всяком случае какое-то похожее на шпагу оружие, и бросился на моего господина, а господин мой отразил удар тоже шпагой, которую, сколько мне было известно, он носил внутри посоха. Другие слуги хотели было их разнять, я же держался противоположного мнения; я сказал, что коль скоро они дерутся на равных условиях, коль скоро их только двое и у нас нет оснований бояться и опасаться, как бы кто не помог кому-либо из них со стороны, то Нам надлежит не вмешиваться и идти своей дорогой: если мы, дескать, в точности исполним приказание, то с нас за это не взыщут, а вот если вернемся, то, пожалуй что, и взыщут. Как бы то ни было, то ли благоразумие, то ли трусость связала нас по рукам и ногам, то ли блеск стали, тогда еще не окровавленной, ослепил нас, но только мы больше уже назад, на место стычки, не оглядывались, а смотрели вперед, по направлению к селу, в котором мы с вами сейчас находимся. Наконец мы пришли в село, тотчас же нашли помещение, а затем, уже более быстрым шагом, пошли в лес узнать, какая участь постигла наших господ. Нашли мы их в таком же точно состоянии, в каком нашли их и вы, и если бы вы вовремя не подоспели, то время было бы безнадежно упущено.

Вот что рассказал слуга, вот что услышали француженки, и так это их опечалило, словно они уже были возлюбленные герцога, и в тот же миг рухнули все их мечты и планы выйти замуж за герцога, ибо ничто столь убийственно и пагубно не действует на любовь, как пренебрежение, выказанное при самом ее зарождении. Пренебрежение, которое встречает любовь в самом начале, обладает таким же точно свойством, что и голод: голод и сон способны сломить любую твердую волю, равно как и пренебрежение убивает желания самые пылкие. Впрочем, все это только на первых порах; когда же любовь захватила всю душу и безраздельно ею завладела, пренебрежение и разочарование только пришпоривают страсть, и она мчится стремглав к заветной мете.

В конце концов и герцог и принц Арнальд оправились от ран и спустя неделю могли уже добраться до Рима, откуда к ним, пока они нуждались в лечении, привозили врачей. К этому времени герцог был уже осведомлен, что его соперник — наследный принц Дании; узнал он и о его намерении жениться на Ауристеле. Известие это лишь укрепило герцога в той мысли, которая преследовала и его и Арнальда. Он рассудил, что девушка, которой воздают царские почести, тем более достойна титула герцогини. Однако ж ко всем его размышлениям, ко всем его рассуждениям и догадкам примешивалась ревность; горечь отравляла ему существование, покой его был нарушен.

Наконец настал день, когда им всем надлежало снова тронуться в путь. Герцог и Арнальд вошли в Рим порознь, никого о своем прибытии не предуведомив, меж тем как все остальные путешественники взошли на высокий холм, откуда отлично был виден Рим, и, как перед святыней, преклонили колена, и вдруг возле них послышался голос присоединившегося к ним неведомого странника, — со слезами на глазах он произнес:

О сердце мира, град благословенный,Несокрушимый, мощный, вечный Рим!Склоняюсь я, смиренный пилигрим,Пред красотой твоею несравненной.

Прославлен ею ты во всей вселеннойНе меньше, чем величием былым,И всех, кто б ни пришел к стенам твоим,Она восторгом полнит неизменно.

Святыней стали для племен земныхТвои холмы, которые рекойКровь мучеников некогда багрила.

И мнится: каждый из камней твоихОбтесан той же дивною рукой,Чья мощь Эдем нетленный сотворила.

Прочитав этот сонет, странник обратился ко всем остальным и сказал:

— Назад тому несколько лет один испанский стихотворец, самому себе лютый враг[63], позор для своей отчизны, придя в сей священный град, сочинил и сложил сонет в посрамление славному этому граду и именитым его обитателям, и за преступление, которое совершил его язык, когда-нибудь расплатится его шея. Я же не поэт, я простой христианин, но все же я почел своим долгом, как бы в искупление его вины перед Римом, сочинить тот сонет, который вы только что слышали.

Периандр попросил его прочитать еще раз; странник согласился; все его расхвалили, а затем, спустившись по склону холма, миновали Луга Маргариты[64] и, многократно облобызав у входа в священный город землю на его рубеже и черте, вошли в него через Порта дель Пополо, однако перед тем, как они в него вступили, к одному из слуг Крорьяно приблизились два еврея и спросили, есть ли где остановиться всей их компании, готово ли для нее помещение; если же нет, то они-де предоставят им такое, каким не погнушались бы и государи.

— Да будет вам известно, синьоры, что мы евреи, — сказали они. — Меня зовут Завулон, а моего товарища — Авия. Мы занимаемся тем, что обставляем дома сообразно и соответственно званию тех, кто собирается в них поселиться, — одним словом, чем выше цена, которую будущие посетители согласны нам дать, тем красивее убранство.

Слуга же им на это сказал:

— Мой товарищ еще вчера прибыл в Рим, чтобы приискать помещение, соответствующее званию моего господина и его спутников.

— Бьюсь об заклад, — заметил Авия, — что это тот самый француз, который вчера сговорился с нашим товарищем Манассией и снял у него не дом, а царский дворец.

— Ну, так проводите нас туда, — сказал слуга Крорьяно. — Мой товарищ, уж верно, ждет нас и все нам покажет. Если же дом, который он подыскал, нам не подойдет, мы воспользуемся услугами синьора Завулона.

Все пошли вперед, и при въезде в город евреи увидели своего товарища Манассию и слугу Крорьяно, — из этого они заключили, что слуга Крорьяно снял именно тот богато обставленный дом Манассии рядом с Аркой португальца, который они так расхвалили, и, веселые и довольные, повели туда наших путников.

Стоило француженкам войти в город, и все взоры устремились на них, а как это был день базарный, то вся улица Санта Мариа дель Пополо была запружена народом. Однако восхищение, коего постепенно исполнялись сердца тех, кто любовался француженками, мгновенно сменилось восторгом, который вызван был появлением несравненной Ауристелы и очаровательной Констансы, шедшей с нею рядом, подобно как по небу движутся параллельно две яркие звезды. Обе они были так прекрасны, что один из римлян, должно думать — поэт, воскликнул: