«Если», 2002 № 09 - Джеймс Блэйлок

— Убирайся, Эдди, — приказывает она, шагнув к нему. — Проваливай ко всем чертям, иначе следующим ударом я проломлю тебе голову.

— Ты, сука психованная! — орет он. — Я тебя еще достану!

— Только попробуй, — говорит она. Из-за сломанного носа речь ее немного невнятна, но голос так же тверд, как у закаленного в боях генерала. Я заглядываю в ее голову, потому что все еще вижу там планы вернуться к прежней жизни, собрать осколки, умолять и надеяться на доброту Эдди и всех подонков, которые исковеркали ей душу. Но нет, больше никто ее не сломит. Не заставит истекать кровью. В следующий раз, говорят ее глаза, в следующий раз дело кочергой не ограничится.

Эдди, должно быть, тоже понимает это, потому что бежит из дома.

Джина роняет кочергу и склоняется над моим телом. Я вижу, как бережно она держит дряхлую, изношенную оболочку, как пытается нащупать пульс и уловить дыхание, как нежно кладет меня на пол и марширует на кухню, чтобы, как положено хорошему солдату, набрать 911.

Я стою над своим телом. Потом поднимаю глаза и вижу Ника и Фрэнка, ожидающих меня у взломанной двери. Этот шут Ник сунул сигарету в просвет между зубами. Я хлопаю его по плечу и говорю:

— Разве не знаешь, что эти штуки когда-нибудь прикончат тебя?

Он смеется, и мы выходим в коридор, на крыльцо, на улицу, считая полоски огней, сверкающих над тротуаром, как капитанские нашивки. Нам еще долго идти, пока к патрулю не присоединится четвертый. Судя по тому, что я слышал во время нашего последнего разговора, у Джимми неплохое здоровье для такой старой развалины, но нам некуда спешить, и я готов прозакладывать свой котелок, что и он не слишком торопится.

Но теперь, пока мы ждем, у нас появилось и другое занятие. Мы не просто патрулируем. Джина — лишь первая. Но мы не позволим ей стать последней. Солдат — всегда солдат, сознающий всю меру душераздирающего, бесчеловечного уродства войны и все еще сражающийся. Сражающийся, чтобы спасти те робкие ростки человечества, которые не в силах оградить себя. Если не мы, то кто? Нам предстоит новая битва, и я принес оружие, с которым мы пойдем в бой. Мэри не станет возражать, если я явлюсь домой чуть позже: ей не впервой дожидаться солдата с войны. Жена солдата — это не временно. Это на целую вечность.

Небо по-прежнему свинцово-серое, и ангел машет крылами там, наверху, когда мы упорно маршируем сквозь дождь.

Томас Уортон

САД ТОНКИЙ, КАК БУМАГА

Император, вдобавок к тому, что был любителем диорам, моделей и механических игрушек, еще коллекционировал книги. Я слышал немало историй об изумительных фолиантах в его библиотеке, например, о книге со стеклянными страницами и переплетом. Пока вы читаете, призрачные слова соседних страниц просвечивают снизу, как воспоминания. Если вы дохнете на нее, книга раскроется, словно хрустальный лотос, и изменит порядок страниц. Однако никому не дозволено читать эту книгу. Никто никогда ее не читал. Такое волшебное изделие слишком бесценно, чтобы с ним обращаться, как со счетной книжкой, астрологическим трактатом, романом.

Впрочем, это просто история, которую мне довелось услышать. Разумеется, сам я никогда не видел книги из стекла. Я даже никогда не переступал порога императорской библиотеки. Я всего лишь садовник, один из множества тех, чья обязанность ежедневно трудиться, ухаживая за совершенным садом императора. В первые годы царствования его милостивого величества под этот сад отвели дважды пять миль плодородной земли, обнесенных стеной с башнями. Затем землю вокруг стены выложили плитками зеленого фарфора, сотворив газон, который никогда не пожухнет и не зарастет сорняком. Воздвигли деревья из меди и бронзы, выкрашенные в естественные цвета, и каждое утро прислужники с кадильницами окуривают благовониями их металлические ветви, чтобы придворные, если они окажутся тут, вдыхали бы сладкие ароматы жасмина, персиковых цветков и меда. Цветы вдоль дорожек все сделаны из нефрита, хрусталя и аметистов. Вы можете подумать, что для такого пейзажа садовники не нужны, но наш ежедневный уход за садом чрезвычайно важен. Все должно быть отполировано так, чтобы не осталось ни единого пятнышка, ни единого изъяна. Сухие листья, веточки или мышиные гнезда, попавшие в сад через стену или из-под нее, должны быть сразу же убраны: в саду не дозволено оставаться ничему, что напоминало бы о дряхлении и смерти, ибо сад этот предназначен быть раем.

В его ворота входят министры и придворные, обитатели неба, облаченные в шелка и парчу. Сам император изволит иногда прогуливаться до саду, наслаждаясь щебетом керамических птиц, проводя августейшим пальцем по струям ручейков, где блестят и посверкивают золотые рыбки из бронзы. В это время мы, садовники, должны быть невидимы, но горе нам, если император обнаружит на своем пути какой-нибудь изъян. Один мертвый воробушек на траве стоил головы нашему прежнему смотрителю садов… Однако и безупречное выполнение долга не вознаграждается: садовникам не дозволяется стареть, а потому в сорок лет их бесцеремонно выгоняют. Если нынешний кругооборот не замедлится, я скоро стану смотрителем, но я более не страшусь неизбежности. Ибо в тайне от всех я нашел в этом безупречном саду книгу.

Я подбирал соломинки, занесенные через стену осенним ветром, когда увидел алый язык ее закладки — он высовывался между двумя плитками, частично укрытый от взглядов кустом мимозы, искусно выкованной из латуни. Притворяясь, будто я проверяю, не запутались ли в его ветках соломинки, я опустился на колени и совком приподнял плитку, обнажив угол непрошеной гостьи. Не жалея усилий, я сумел выкопать книгу, освободить ее от мохнатых волокнистых корней, которые скрепляли ее с темной землей. Лишь секунду посмотрев на свою находку, я спрятал ее под туникой. Переплет был деревянный, от сырых тяжелых страниц пахло землей, дождем, прелыми листьями. Торопливо возвращаясь в свою каморку, я думал, как поступить с книгой. Отправить с мусором в костер по ту сторону садовой стены? Или отдать смотрителю, чтобы она следовала все выше через министров и придворных, пока не достигла бы императора, пополнив его библиотеку никем не читаемых чудес? Я не сделал ни того, ни другого и скрыл свою находку.

В укромные минуты я вынимаю книгу, и грубый переплет гудит в моих руках, точно улей. Когда я перелистываю книгу, мои пальцы прилипают к смоле. В шуршании страниц мне слышится ночное пробуждение сов. Буквы становятся жуками-светляками, которые с треском разворачивают крылья и, жужжа, взмывают в воздух. Эта книга — непроходимая чащоба слов, темный овраг, по которому бродят невидимые звери.