Рассказы - Дмитрий Новиков

— Смотри, через полчаса пойдем на похожку, — Коля крикнул, не оборачиваясь от молодого костра.

Деревенским ставить сети можно. Городским — нельзя. Это я так думаю.

— Успею, — я быстро зашагал по траве.

Мы очень богато живем. Потому нам многого не жалко. И мы бросаем, не жалея, людей и вещи, оставляем дома и целые деревни. Нам не жалко. Или жалко? Но невозможно оставаться там, откуда с корнем рвут злые ветра. За что же держаться, чем противостоять? За что деревья держатся корнями?

Вот и думаешь порой — была бы у людей реальная своя земля — разве можно было бы их выковырнуть с нее? А так — опять ничья, брошеная, ненужная.

Всегда печально входить в нежилые дома. Даже восхищение тем, как в них, старых, все было умно устроено, меркнет перед обреченностью — они–то жили и надеялись. А мы знаем, как все произойдет. Вот и здесь, в древнем заброшенном доме, стоящем на берегу чудесного озера, я стоял и оглаживал руками бревенчатые стены. Как ладно было все подогнано! С какой любовью вручную напилены половые плахи вполбревна — до сих пор ни щели, ни зазора! Как сделаны дверные косяки и оконные рамы — все руками — и тяжкий труд рождал красоту. В доме много чего сохранилось. Стояли у полуразрушенной печки две широченные лавки из толстых плах — напрягшись, я лишь слегка смог приподнять одну из них. Около, на полу, валялся глиняный умывальник с двумя носиками. Стояла рядом раскрашенная красной и зеленой красками большая кадушка для грибов или капусты, и обручи у нее сделаны были из ивы. В сенях, в углу, притулился веселый пук деревянных грабель — белые, отполированные ладонями, они хоть сейчас были готовы в работу. Я взял одни и удивился неземной легкости их — пушинка, а не грабли. Даже коса лежала около дома, с проржавевшим лезвием, но с удобным карельским косовищем, где две ручки — для правой и левой рук, а само косовище плоским концом опирается на плечо — так ладно обкашивать камни в нелегких северных полях. А рядом с ней, прислоненный к бревенчатой стене, стоял железный кованый обод от тележного колеса. Крепкий и надежный, весь в следах от дорожных камней северных дорог, он знал прошлое и будущее. Колесо — это круг.

Много чего еще было в доме. А самое главное — был дух. Он никуда не делся, не ушел. Дом многое знал и понимал про людей. Он никого не обвинял. Он ждал — люди должны вернуться. Не бывает пустым святое место. И словно в подтверждение этих надежд позванивало от ветра под потолком кованое кольцо для люльки. Не колокол, но колоколец. Никогда не говори никогда.

Я потрогал его рукой. Оно было теплым. Потом оглянулся и увидел на подоконнике кованую пряжку от конской упряжи. Подумал и зачем–то взял ее с собой…

Я вернулся в раздумьях, а Коля уже нетерпеливо ерзал в лодке, торопился плыть. Ему незачем были эти мысли, он и так все знал. Про землю, лес и озеро.

— Давай, давай, на весла, некогда тут, — он торопился, дома еще дел невпроворот. Лето.

Я погреб за наволок, где с вечера стояли Колины сети. Пока греб, сквозь тяжелое свое дыхание слышал на озере посторонний звук. Но внимания не обращал — жужжит и жужжит, может, самолет какой пролетает. Коля же внимательно вглядывался вдаль.

— А вот он! Ты гляди, чего делает!

Я оглянулся через плечо. Рядом с Колиным порядком крутилась надувная лодка. Красивая и новая, ярко–серого цвета, она ужом вилась возле деревенских сеток. Дорогой мотор был поднят. Двое мужиков в лодке явно торопились. Не по–лесному нарядные, они воровато перебирали чужую сеть.

— Вы чего творите, демоны? — На старой, но ходкой деревяшке мы быстро и нешумно добрались до гостей.

Те встрепенулись. Но, увидев обычную лодку, заулыбались змеиными улыбками.

— Чего надо, мужички? — один, постарше, был совсем уж ярок, на выданье, эдакий столичный Робинзон Крузо.

— Ничего не надо. Чужое брось, — в лодке гостей трепыхалось несколько рыбин.

— Да ты чо, карел, охренел, что ли, — молодой был совсем без понимания, быстрый и гибкий.

— Где чужое? Тут все общее, — старший пытался про диалектику.

Мы не успевали сказать ни слова. Гости напористо наступали. Молодой был совсем злой, гад такой:

— Сейчас на берег выйдем, морду обоим набью, аборигены херовы, — из них так и перло московское счастье.

Я поразился спокойствию Коли. Сам–то уж давно сжимал в руках тяжелое весло. Тот же медленно подтягивал надувнуху к деревянному борту:

— Не выйдешь ты на берег.

— Как не выйду? — опешил гибкий.

— А так. Я сейчас ножом ткну в твою лодку, — в руке Коли внезапно появился охотничий нож. — До берега не доплывете. А мне ничего не будет — на сучок напоролись.

Гости занервничали.

— У нас, у херовых карелов, это называется — положить в озеро, — Коля продолжал рассказывать местные правила.

Пришельцы думали быстро:

— Да ладно, мужики, чего вы. Пошутили мы. Не со зла, — затянул заунывную песню старший. Младший же молча выкинул в воду живую рыбу и завел мотор. Коля оттолкнул от борта лодку гостей и махнул рукой, то ли прощаясь, то ли отмахиваясь. Заревел мотор, и пришлецы унеслись прочь. Рев этот был чужим. Его не было в голосе внутренних озер.

— Вот так и живем, сами себе не хозяева, — Коля был спокоен и задумчив.

Но я лишь молча греб, успокаивая внутреннюю ярость.

Я довез Колю до дому. Быстро выгрузили снасти. И я уехал. Длинная серая дорога изгибами вела к моему дому. Сложные чувства боролись внутри. А тут еще в машине музыка играла, на карельском языке пели. Знакомый музыкант дал послушать. Тот, с кем дрались когда–то. А сейчас я слушал это пение, и слезы наворачивались на глаза. Не знаю почему.

Остановил машину у деревенского магазина. Захотелось выпить зеленого — погасить разброд. Зашел внутрь. Там вилась небольшая очередь.

Впервые в жизни поздоровался не по–русски.

— Терве***! — сказал всем стоящим внутри…

* Ешь, ешь, а то швед съест (карельск.).

** Калитка — открытый ржаной пирожок с картошкой или пшеном.

* Терве — здравствуйте (карельск.).

РАССКАЗ С ЛАДОНЬ

ЕДИНСТВЕННЫЙ РУССКИЙ ПРОВИНЦИИ КАНВОНДО

Корейские записки карельского гражданина и русского писателя Дмитрия Новикова уже опубликовали в нескольких толстых литературных журналах. Мы предлагаем сокращенный вариант карело–корейских мемуаров.

Так странно, непредсказуемо бывает в жизни — я позвал в поездку на Белое море петербуржского писателя Дмитрия Горчева. В один из вечеров у костра Горчев сказал:

— Мне предложили поехать в Дом творчества в Южную Корею. На три месяца. Но я не смогу. Хочешь?

— Конечно, очень, — ответил я поспешно, о чем потом несколько раз жалел.

Когда долгими корейскими вечерами накатывала тоска по дому. Когда оказалось, что по–русски я смогу поговорить за три месяца всего несколько раз, а по английски — немногим чаще. Когда узнал, что корейская еда настолько острая от обилия красного перца практически во всех блюдах, что несколько раз у меня спазмом перехватывало горло и начиналось учащенное сердцебиение.

Но неизмеримо чаще, больше и сильнее я ощущал счастье и восторг — мне повезло очутиться в этой прекрасной, интересной, пряной и гостеприимной стране!

Виза

Через несколько недель мне написала по электронной почте профессор Ким Джин Янг из университета Йонсей города Сеула. Рассказала об условиях — культурный центр Тоджи приглашал меня на срок от трёх до шести месяцев для литературной работы. Центр оплачивал мне проезд до Южной Кореи, обеспечивал проживание и трёхразовое питание.

Через месяц мне пришло письмо с указанием моего идентификационного номера, с которым я должен был приехать в посольство Южной Кореи в Москве. На удивление малое количество бумаг потребовалось от меня — анкета и две фотографии, и через три дня в паспорте уже красовалась необычная виза с иероглифами.

Через неделю я получил по интернету электронный авиабилет, распечатал его, и стал собираться в дорогу. На сайте корейского посольства нашел маленький самоучитель корейского языка. «Аннион хансео, камсахамнида, силлихамнида, аннион ги хинсео», — зазвучали в доме необычные, таинственные слова. «Кто–нибудь знает, что корейцы любят в качестве подарков», — спрашивал я у друзей, знакомых, в интернете, и в ответ получал самые невероятные предположения: от сушеной рыбы до пряников. Никто мне не мог помочь. На самом деле оказалось, что корейцы очень любят русское искусство, литературу, Марию Шарапову, янтарь, водку и папиросы «Беломор». Икру же нашу они терпеть не могут, слишком соленая. В Корее вместо соли — красный перец.

Прибытие

Лететь было страшно и волнительно. Успокоиться не помогало даже виски. В самолете ходили восточные красавицы — стюардессы, которые тут же после взлета раздали всем наборы, включающие в себя зубную щётку, пасту и носки, чтобы снять обувь. Потом принесли обед — что–то неизвестное и странное. Хорошо, что рядом со мной сидели двое корейских ребят, которые возвращались из Москвы с учёбы. Они мне помогли разобраться. Оказалось — все не так страшно. В маленькой плошке с крышкой — рисовая каша, куда нужно было высыпать сухие водоросли из пакета. Напиток — рисовый отвар (очень полезно — в дальнейшем я буду слышать эти слова несколько десятков раз, пробуя практически любую корейскую еду. И, наверное, они оправданы — средняя продолжительность жизни корейцев около 80 лет). Несколько корейских салатов в маленьких тарелках, в том числе знакомый по петрозаводским корейским ресторанам папоротник («косари» — по–корейски. Это будет единственно одинаковое блюдо из рациона русских корейцев и жителей Южной Кореи) И наконец — кимчи. Ярко–красная, обжигающего цвета и такого же вкуса корейская квашенная капуста. Квашенная с красным жгучим перцем, соленой рыбой, устрицами, кальмарами, чесноком, луком, редькой и еще несколькими приправами, название которых ни выговорить, ни запомнить невозможно. Я положил кусок в рот — из глаз полились слёзы, из груди вырвался кашель, горло перехватило от остроты. Мои соседи предусмотрительно держали для меня стакан воды…