Ангел западного окна - Густав Майринк

— Да, я ловлю тебя на слове!

— Но какой властью? По какому праву?

— По праву жертвы! Властью жертвователя!

— И что ты от меня хочешь?

— Исполнения обета десятилетней давности!

— Ты требуешь Камень?

— Я требую… Камень!

— Будь по-твоему! Через три дня ты его получишь. А пока собирайся в дорогу. Тебе предстоит новое путешествие. Время испытания твоего истекло. Ты призван, Джон Ди!..

Снова один во мраке. В бледном огне грозовых всполохов очаг, разинув свой чёрный и пустой зев, закатывается в злорадном хохоте.

Брезжит рассвет. С несказанным трудом несу я разбитое своё тело через закопченные развалины в тот закуток, где собрано всё, что ещё осталось от имущества Ди. Спина, все мои члены молят о покое, стоит хоть немного согнуться, и боль раскаленным ножом впивается в поясницу. Но я увязываю в узел мои лохмотья к предстоящему путешествию…

Внезапно появляется Прайс. Не говоря ни слова, следит он за моей возней. Потом кряхтит:

— Куда?

— Не знаю. Возможно, в Прагу.

— Он был здесь? У тебя? Это Он приказал?

— Да, Он был здесь. И… приказал! — Чувствую, что теряю сознание…

Конское ржанье. Грохот колес. Странный фурман появляется на пороге и вопросительно смотрит на меня. Но это не сосед, который за добрую треть всех моих сбережений подрядился довезти меня до Грейвзенда! Этого человека я не знаю.

Все равно! Пытаюсь подняться… Ничего не получается. Как-то я буду добираться до Праги пешком там, на материке! Делаю знак человеку, пытаюсь быть понятым:

— Завтра… лучше завтра, мой друг…

Какое уж тут путешествие: я еле-еле поднимаюсь со своего соломенного ложа… Боже, эти боли в пояснице!.. Они слишком… слишком сильны.

Хорошо, что Прайс рядом. Он склоняется надо мной и — шепчет:

— Крепись, Джонни, всё пройдёт. Ничего не поделаешь, старина, бренная плоть! Больной желчный пузырь, больные почки! Это всё проклятый камень! Камень, мой друг, который сидит в твоих почках. Он-то и причиняет тебе такую боль!

— Камень?! — с мучительным стоном вырывается у меня, я бессильно откидываюсь на солому.

— Да, Джонни, камень! Если бы ты знал, как иные мучаются от камня, а единственное средство, которым располагаем мы, медики, чтобы избавить от него страждущего, — это хирургическое вмешательство.

Пронзительная боль вспыхивает огненными снопами…

— О мудрый пражский иудей! Великий рабби Лёв! — Мой стон проступает в тишине вместе с холодными каплями пота на лбу. Так это и есть обещанный Камень? Ради этого я столько лет ждал? Ради этого все мои жертвы? Какая чудовищная насмешка! Кажется, я даже слышу, как ад смеётся мне в лицо: «Камень Смерти, а не Камень Жизни, дал тебе Ангел. Давным-давно… А ты и не знал? Вынашивал в чреве своём собственную смерть, а уповал на жизнь вечную?!»

И до меня доносится далекий голос рабби: «Будь осторожен, когда молишься о ниспослании Камня! Все внимание на стрелу, цель и выстрел! Как бы тебе не получить камень вместо Камня: бесцельный труд за бесцельный выстрел!»

— Тебе ещё что-нибудь нужно? — спрашивает Прайс.

Один. Сижу, укутанный в лохмотья и облезлые меха, в моём старом кресле. Перед тем как Прайс ушёл, я попросил его повернуть меня на восток, чтобы следующего гостя, кто бы он ни был, принять в позе, противоположной направлению всей моей прошедшей жизни: спиной к зелёному западу.

Итак, я ожидаю смерть…

Вечером обещал заглянуть Прайс, чтобы облегчить мои предсмертные муки.

Жду.

Прайса всё нет.

Часы идут, а я жду, то проваливаясь от мучительной боли в обморок, то окрыляясь надеждой на скорое избавление… Ночь проходит… Вот и Прайс, последний друг, отказался от меня.

Ну что ж, теперь одиночество моё абсолютно: и смертные, и бессмертные — все до единого обманули меня своими обещаниями. И я — меж небом и землёй…

На помощь надеяться бессмысленно — чему-чему, а этому я научен. На милосердие тоже… Добрый Господь уснул — уютно, по-стариковски, как Прайс! Ведь ни у Него, ни у Прайса не сидит в паху камень с семижды семьюдесятью острыми, как ножи, кантами шлифованных моей кровью граней! Даже посланцы преисподней и те не явились насладиться моими муками! Предан! Потерян! Покинут!

В полуобмороке моя рука шарит по выступам очага. Нащупывает ланцет, который оставил Прайс, чтобы сделать мне кровопускание. Благословенный случай! Благословен будь ты вовеки, дружище Прайс! Это крошечное отточенное лезвие сейчас мне во сто крат дороже тупого копья Хоэла Дата: уж эта мизерикордия обязательно найдет щель в душном панцире сковавшей меня боли, она сделает меня свободным… наконец свободным!..

Я откидываю голову назад, нащупываю аорту… Поднимаю ланцет… Первые лучи восходящего солнца окрашивают лезвие в пурпур, словно фонтан моей угасающей жизни уже окропил его… И тут над моей поднятой рукой прямо из пустоты, из ещё не рассеявшихся предрассветных сумерек, мне злорадно ухмыльнулась широкая физиономия Бартлета Грина. Он ждет, он ободряюще кивает, он проводит ребром ладони по шее:

— Ну, смелей, по горлу! Спасительный coup de graсе! Это помогает! Только ланцет соединит тебя с твоей женой Яной… Она ведь тоже самоубийца!.. И ты наш! Ведь это отлично!..

Бартлет прав: я хочу к Яне!..

Как соблазнительно манит лезвие и как весело поблёскивает на стали солнечный луч!

Ну!.. Чья-то рука ложится сзади на моё плечо!.. Нет, не обернусь: на запад мои глаза в этой жизни больше не посмотрят! Рука твёрдая и, как я сразу чувствую, дружеская, ибо по всему моему телу разливается приятное ласковое тепло.

Мне уже не надо оборачиваться: передо мной Гарднер, мой старый лаборант Гарднер, который когда-то покинул мой дом, не сойдясь со мной в некоторых принципиальных вопросах алхимии. Но каким образом он-то оказался в этом забытом Богом и людьми месте?… И в тот самый момент, когда я повернулся спиной ко всему этому лживому миру…

Но что за странный наряд: белоснежный полотняный плащ с вытканной на левой стороне груди золотой розой! Как чудесно сияет она в лучах утреннего солнца! И какое юное, совсем юное лицо у Гарднера! Как будто и не прошло двадцати пяти лет с тех пор, как мы последний раз виделись.

С радостной улыбкой человека, проникшего в тайну вечной молодости, обратился он ко мне:

— Ты один, Джон Ди? Где ж твои друзья?

Вся скопившаяся в моей груди горечь готова хлынуть потоком слез. Но я, разбитый и бессильный, в состоянии лишь шептать сухими губами:

— Они покинули меня.

— Ты прав, Джон Ди, что отказался от бренного мира. Всё смертное имеет лживый, раздвоенный язык, и того, кто колеблется на перепутье, непременно постигнет отчаянье, ибо утратит он согласие с самим собой.

— Но и бессмертные меня предали!

— И снова ты прав, Джон Ди, бессмертным тоже верить нельзя: они питаются жертвами и молитвами земных людей и как кровожадные волки алчут этой добычи.

— Тогда я не понимаю, где же Бог?

— Так бывает со всеми, кто Его ищет.

— И потеряли путь?

— Путь находит человека, но не человек — путь! Все мы когда-то потеряли путь, ибо не путешествовать явились мы в мир сей, а найти реликвию, Джон Ди!

— Заблудший и одинокий, такой, каким ты меня видишь, как же не изнемочь мне на потерянном пути?

— А ты одинок?

— Сейчас нет, ведь ты со мной!..

— Я… — И образ Гарднера начинает растворяться в воздухе.

— Так, значит, и ты — обман?! — хрипло вырывается у меня.

Еле слышно из далекого-далекого далека доносится голос:

— Кто обвиняет меня во лжи?

— Я!

— Кто это Я?

— Я!

— Кто заставляет меня вернуться?

— Я!

И Гарднер снова предо мной. Усмехается:

— Сейчас ты призвал меня именем Того, Кто не покинет тебя, где бы ты ни плутал: непостижимое Я. Сравни безобразное пред взором твоим и прообраз пред совестью твоей!

— Кто я? — воззвал скорбный глас de profundis моей души.

— Имя твое запечатлено, Инкогнито. Знак же свой ты, потомок Родерика, потерял. Потому-то ты и один сейчас!

— Мой знак?..

— Вот он! — и Гарднер извлек из-под плаща мизерикордию, наследственный кинжал, реликвию рода Ди, наконечник Хоэла Дата!

— Узнаёшь? — усмехается лаборант, и его холодная улыбка ледяной занозой вонзается в моё сердце. — Он это, он, Джон Ди! Когда-то благородное мужское оружие славного предка, затем суеверно почитаемая реликвия и наконец ничтожная мизерикордия, которой деградировавший потомок вскрывал сначала письма, а потом, легкомысленно превратив её в инструмент жалкой и примитивной чёрной магии, так же легкомысленно потерял! Идолопоклонство! Понимаешь, что я имею в виду? Глубоко пала по твоей вине, Джон Ди, реликвия легендарных времен; глубоко, очень глубоко опустился и ты сам!

Ненависть взрывается во мне; ненависть как раскаленная лава подступает к горлу и выплескивается наружу: