Свечи на ветру - Григорий Канович

— Не дрожи, — сказала бабушка. — И не слушай его.

Она вынырнула из темноты, из мягкого бархата или ситца, касаясь меня своим латаным-перелатаным салопом, как гусиным крылом, и мне сразу сделалось теплей, и обида заглохла, как гудок паровоза.

— Не слушай его. Когда один человек в неволе — турок ли, еврей ли, — никто не может считать себя свободным. Разве мы были свободны, когда твой непутевый отец, мой сын Саул, сидел в тюрьме? Мы с тобой тоже сидели в тюрьме. И все местечко сидело. Свобода, она, как небо. Небо не для одной пташки, пусть и с золотым пером. Оно для всех птиц — всех оперений. Весь мир в тюрьме, если хоть один человек за решеткой.

— Дело нешуточное, — сказал Юдл-Юргис. — Подумай!

— Нешуточное, — сказал я, почти решившись. Черт знает, что со мной творится: не могу отказать человеку, когда ему тяжело. А Юдлу-Юргису тяжко. Может, во стократ тяжелей, чем мне. Будь я на его месте, останься Юдифь там, в тридцати двух километрах отсюда, разве я не попросил бы его о том же?

Не утерпел бы, попросил бы.

— Я схожу, — сказал я Юдлу-Юргису.

Незаметно все вокруг ожило. То тут, то там стали собираться люди. Они возникали в темноте, как бесплотные видения, сотканные из дождя, из осенней, облетавшей с осиротевших дерев листвы, из низких рваных туч, едва обрызганных известкой рассвета.

Как и мы, они шли на работу: одни, колонной, в город, на аэродром, где, коченея на ветру, воздвигали ангары для немецких самолетов, другие — в мастерские гетто, где шили для солдат Гитлера одежду — зима обещала быть затяжной и суровой — тачали для них сапоги, чтоб им сквозь русскую землю провалиться.

До ворот оставалось шагов сто, двести. В первую очередь часовые пропустят в город колонну, бредущую на аэродром, а потом уж нас с Юдлом-Юргисом.

Может быть, я просчитался. Может, лучше шагать бы с теми, кто строит на ветру ангары, а не с человеком, которого я толком и не знаю. В самом деле, что мне известно о Юдле-Юргисе? Что он крестился из любви к женщине, отрекся от своего рода-племени, от своего дома, свел в могилу отца, Шмерла Цевьяна… Но разве тех, из колонны, я знаю? И потом, одно дело дымоход, начиненный сажей, а другое дело самолет, начиненный смертью. Куда он, ждущий своего часа, полетит?

И потом еще Пранас… детдом… доктор Бубнялис. Попробуй договорись с золотарями, если тебя на аэродроме даже помочиться не отпускают без конвойного, стоит, гадина, и слушает твою музыку, и погоняет тебя, как бы ты, не дай бог, не отморозил на ветру…

— Если бы ты только, Даниил, знал, как я соскучился по саже.

Оказывается, и по саже можно соскучиться. Чудеса, и только.

— Иногда мне кажется, что я на крыше и помру, — продолжал Юдл-Юргис, когда мы вплотную подошли к воротам. — Вытащу ведерко и упаду… Какой-нибудь воробьишко заберется ко мне на грудь и зачирикает… Чик-чирик… Чик-чирик… Прямо-таки смешно.

— Что смешно?

— Воробей меня переживет.

Колонна медленно сочилась в ворота.

— Стой! — остановил нас мужской голос, показавшийся мне удивительно знакомым.

Мы остановились.

— Кто такие?

— Трубочисты, — ответил Юдл-Юргис.

— Документы! — приказал тот же голос, и я почувствовал противную слабость. Голос вошел в мои уши, растормошил что-то давнее и очень близкое. Неужели, обомлел я, неужели?

Ассир?

Часовой стоял ко мне спиной, и мне было страшно ошибиться, обознаться, ослышаться. Если мне не померещилось, я брошусь к нему на шею, обниму его и, может, даже расплачусь.

— Мой напарник, — буркнул Юдл-Юргис, и часовой повернулся ко мне.

Ассир!

Сын мясника Гилельса, незадачливый зять нашего местечкового пристава, в полицейской форме, с голубой повязкой на рукаве, с резиновой плеткой, рядом с немцем у ворот гетто!

— Ты?

— Я.

— Живой, чертяка?

— Живой.

Мы стояли друг против друга, и не было на свете счастливее нас, даже плетка не мешала нашему счастью.

— Переменил профессию?

— Переменил, — сказал я.

— Приходи ко мне в гости, — предложил Ассир. — У меня для тебя куча новостей. Я живу на Конской… дом десять квартира семнадцать, — объяснил Ассир и покосился на немца.

Немец курил дешевые крепкие папиросы, и лицо его, бледное и невыразительное, как туалетная бумага, было подернуто сизой дымкой удовольствия. Автомат свисал с его хрящеватой, как бы гофрированной шеи, и со стороны казалось, будто убаюкивают смерть.

— Один живешь?

— Ради бога, больше ни о чем не спрашивай, — сын мясника снова метнул взгляд на немца. Видно, смерть не смыкала глаз.

— Ладно.

Как только мы очутились за воротами, Юдл-Юргис настороженно спросил:

— Кто такой?

— Сын нашего мясника. Ассир.

— А я думал: брат твой.

— У меня нет братьев.

— Кто же, кроме родственников, целуется с полицией?

А для меня он просто Ассир.

Выкрест недоверчиво посмотрел на меня. В его кучерявой голове дальним громом прогрохотало подозрение, а в глазах вспыхнула и переломилась молния.

Я был весь там, по ту сторону ворот, рядом с Ассиром, для меня не существовало ни города, ни Юдла-Юргиса, ни свободы.

Что для меня свобода без нее?

Если Ассир скажет то, чего я больше всего от него жду, я и впрямь его расцелую. Я забуду все прошлые обиды. Я стану его другом до гробовой доски. Правда, сейчас до гробовой доски ближе, чем до бани. Я буду защищать его от всех напастей и прежде всего от того немца с гофрированной шеей, убаюкивающего у себя на животе погибель — не то мою, не то Ассирову, не то собственную.

Пусть только скажет.

Трудно ему, что ли, откопать в своей куче новостей одну жемчужину?

— Жива твоя Юдифь, Даниил.

— Поклянись.

— Клянусь.

Жива, жива, выбивали каблуки.

Тротуар раскачивался, как гамак: вверх, вниз, вверх, вниз…

Что с того, что Юдифь нет со мной на улице Стекольщиков?

Чем недоступней бог, тем он любимей. Так говорит служка Хаим.

Его бог — мужчина.

Мой бог — женщина.

Боги всегда живы, боги не умирают, пока хоть один человек им молится. Доступно яблоко, а не звезда, иначе звезды продавали бы на базаре.

Я шел с Юдлом-Юргисом по городу и никого не видел. Никого, кроме Юдифь.

У всех женщин было ее лицо.

У всех женщин была ее походка.

Я чувствовал запах ее волос. Я касался ее плечами.

Хорошо, что Ассир полицейский. Хорошо. Он поможет нам и с золотарями.

— Мы пришли, — сказал Юдл-Юргис. — Подожди меня. Я позвоню.

Дом стоял на отшибе, вдали от улицы — все другие шли в ряд, а этот вырвался, убежал, застыл у подножия холма, хотел забраться, да силенок не хватило. Он был огорожен высокой железной изгородью, украшенной разными завитушками, песьими и львиными пастями, разинутыми на прохожих и заржавевшими не столько от времени, сколько от долгого молчания.

Вряд ли мы тут разживемся картошкой, подумал я, дразня взглядом заржавевшую собачью морду и следя за Юдлом-Юргисом, остервенело дергавшим шнурок колокольчика у калитки.

Никто не отзывался.

Колокольчик заливался по-петушиному, звонко и самозабвенно.

Наконец на пороге дома выросла девка: подол подоткнут, локти в мыльной пене, в вырезе блузки крестик.

— Чего раззвонились? — негодующе спросила она.

Ее внешний вид не вязался с домом. Девка была вызывающе груба и неряшлива.

— Катитесь отсюда, — издали бросила она, оглядев нас с брезгливым участием.

— Мы пришли по делу, — сказал Юдл-Юргис и впился в вырез ее платья, где мирно и почти невесомо покоился нательный крест. И грудь, и крест вызвали у Юдла-Юргиса дерзкие неизбывные воспоминания, и он стоял, озаренный их тягостно-сладостным светом, беспомощно и неподвижно.

— Господина адвоката нет, — процедила девка, уловив его взгляд, пронзительный и непристойный.

— Нам не господин адвокат нужен, а дымоход.

— Нет у господина адвоката никакого, дымохода, — промолвила девка.

Мыло цвело у нее на локтях, как сирень.

— У каждой твари есть дымоход, — сказал выкрест и рассмеялся.

Смех его прозвучал неестественно и натужно.

— Мы трубочисты, — объяснил Юдл-Юргис. Взгляд его все еще был прикован к вырезу, и девка инстинктивно прикрыла островок рукой.

— Трубочистов вызывали, — призналась она. — Но вы же… вы же… — И ткнула локтем в желтую лату.

— Мы трубочисты, — как топором, отрубил выкрест.

При виде его напрягшегося лица, раздутых, лопающихся от обиды и возмущения ноздрей я вспомнил заржавевшего пса на изгороди: вроде бы и рычит, но не кусает.

— Евреи вы, — спокойно сказала девка. Она по-прежнему держала руку на груди, словно придерживала сорвавшийся с цепочки крестик.

Юдл-Юргис стиснул зубы. В такие минуты — когда кто-нибудь или что-нибудь напоминало ему о его еврейском происхождении — он становился страшен. Ярость клокотала в нем, и он едва ее сдерживал.