Хольмгард - Владимир Романовский

Что он обо мне думает, вот бы узнать, думала служанка, глядя на Годрика. Наверное, он думает, что я очень даже ничего. Хорошо бы было, если бы он разбогател, выкупил бы себя, а потом меня, женился бы на мне, у нас был бы свой дом и несколько детей, и я бы покупала себя такие наряды, какие хотела, и у меня бы было много подруг, и они все бы мне завидовали. Я очень люблю сладкое, особенно бжеваку, а он делает вид, что бжеваку не любит, но на самом деле он просто притворяется. Бжеваку невозможно не любить, бжевака очень вкусная.

Можно ли выйти теперь на улицу, думала Любава. Не опасно ли. Где теперь Детин. Хелье сказал, что его отпустили. Вернулся домой? Наверное. Что с домом на Улице Толстых Прях? Там варанги. Дарственная эта — как-то плохо верится. Земли — у Рагнвальда земель разных много было, не только Ладога. И в Швеции наверное тоже были какие-то, но это сложно. Как бы мне дать Детину знать… о чем? Обо мне? Допустим, я даю ему знать, и он приходит — ну хотя бы сюда. Видит всех этих людей. Они будут говорить с ним свысока, конечно же, поскольку он купец. А он, возможно, постесняется заговорить со мной при них. Или нет? Раньше он не стеснялся со мной ходить под руку где угодно. Интересно, если дарственная эта действительно — дарственная, то как скоро я смогу получить по ней какие-то деньги. Сегодня? Через месяц? Наверное, Бескан не побоится дать мне в долг теперь. А Хелье смотрит на меня как-то странно. И мне почему-то стыдно. Почему мне стыдно? Не знаю. То есть, знаю, конечно, но не хочу об этом думать. И не хочу думать о том, что не хочу об этом думать. Вот.

— Стало быть, — сказал Гостемил, подумав, и обращаясь к Хелье, — Горясер считает, что тебя и Любавы нет в живых. Значит, он не опасен до тех пор, пока не увидит тебя или ее на улице.

— А кто из нас последний видел Явана? — спросил вдруг Дир.

Гостемил промолчал.

— Кто такой Яван? — спросила Белянка.

А действительно, подумал Хелье. Дир и Гостемил проторчали всю ночь у горящего дома, но Явана не видели. В хорловых теремах ночевать у Явана нет привычки. Стало быть, он заночевал в Верхних Соснах. Вообще-то надо бы съездить в Верхние Сосны. Пусть Ярослав даст мне какое-нибудь поручение, и уеду я из этого города по добру, по здорову на время. Пока Горясер не вернулся. И Любаве нужно отсюда уехать тоже. Только бы она не попросилась ехать вместе со мной. Придется что-то придумывать и врать. Вообще-то надо бы одежду мне где-то достать, а то вон все порвано и грязное. Гостемил предлагал рубаху, но это глупо — такой шатер на себя надеть. Надо опять послать Дира на торг. Впрочем, вот же Годрик есть.

— Годрик, — позвал Хелье.

Годрик с демонстративным раздражением поставил плошку с пегалинами на ховлебенк, сказал служанке «Не столкни», подошел, наклонил голову в бок, и сказал очень раздельно:

— Да, я тебя слушаю.

— Поменьше развязности, друг мой, — заметил ему Гостемил.

— Годрик, сходи на торг, купи мне…

Любава засипела.

— … мне и Любаве какую-нибудь одежку.

Любава засипела сильнее, замотала головой.

— Потом, потом, — Хелье остановил ее жестом. — Годрик. Сделай, пожалуйста.

— Нужны средства, — сообщил Годрик.

— Это есть, — сказал Гостемил. — Вон на скаммеле моя сума, в ней кошель. Возьми, сколько нужно.

— Да не бери слишком много, — предупредил Дир. — Слышишь, Годрик? Себе не прихвати лишнего, понял?

— Нет, нет, — возразил Гостемил. — Холопам иногда нужно доверять. Они тогда вдвое меньше крадут. Заодно, Годрик, узнай, пожалуй, что в городе происходит. Давеча было неспокойно.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ. У РОТКО ЕСТЬ ДЕЛА ПОВАЖНЕЕ

Всю ночь Жискар развлекал Ингегерд рассказами из жизни французских конунгов, и особенно их жен и любовниц, а утром попросил дьякона Краенной Церкви походить по городу и узнать, что происходит. Дьякон, давеча приютивший Жискара и беременную Ингегерд, проводивший много времени над фолиантами, не имел ни малейшего понятия о событиях прошедшей ночи, равно как и о событиях прошедшего месяца и даже года (знал только что, вроде бы, князь сперва отказался платить Киеву дань, а потом куда-то ездил, в какое-то путешествие), согласился, тем более что прогулки полезны и способствуют лучшему восприятию и осмысливанию Истины, прошелся по городу, заглянул на окраину, подивился возводимым стенам новой, каменной церкви, которую кто-то из местных при нем назвал Евлампиевой (но дьякон, плохо знавший местное наречие, решил, что он что-то не так понял), зашел на торг купить хлеба (новгородский хлеб ему очень нравился, особенно грубого помола, от такого меньше толстеешь, чем от константинопольских сдобных изделий), вернулся, и доложил Жискару, что все спокойно. Жискар на всякий случай дождался полудня, время от времени поглядывая из окна — не идут ли поджигать церковь? — и затем, решившись, сказал Ингегерд:

— Едем.

— Куда? — спросила она.

— Отсюда. Хоть в Ладогу, хоть в Гнезно. Тебе здесь находиться опасно. Переждем, а может переберемся к твоему отцу, а там видно будет.

— Я без Ярослава никуда не поеду.

Жискар хотел сказать ей, что, возможно, Ярослава убили, но не решился. Ему самому было тошно — он очень привязался к упрямому и своевольному, но весьма интересному и часто прозорливому, новгородскому правителю. Он решил подождать еще немного.

В жилую пристройку церкви постучались. Жискар отстранил дьякона, вытащил сверд, и шагнул к двери.

— Кто там?

— По приказу князя.

Жискар узнал голос одного из ратников и оттянул засовы.

— Ну, что? — спросил он.

— Князь требует тебя к себе со всеми, кого ты приставлен охранять.

— Куда требует?

— В детинец.

— Он в детинце?

— Нет, но скоро будет.

— А кто сейчас в детинце?

— Ну, как, — удивился ратник. — Ратники всякие, и те, что смертоубийством занимались давеча, и другие. Ляшко.

— Ляшко в детинце?

— Да.

Жискар вздохнул свободнее.

Житника доставили в детинец двое ратников из тех, кто не принимал участия в предшествующих событиях. Везли они его в повозке. Вид ратников говорил о том, что они только что побывали в стычке — одежда кое-где порвана, на лицах царапины, на рукавах темные пятна, подозрительно похожие на пятна крови. Житник лежал в повозке без сознания. Вышел из терема Жискар и лично проследил, как повозку подгоняют к темнице (неподалеку от ям, деревянная сруб-коробка с одной дверью и одним узким окном, укрепленная для пущей убедительности тут и там камнем и железом), как переносят Житника внутрь, как тщательно запирают дверь. Судьбу бывшего посадника предстояло еще решить. Князь, узнав, что Житник доставлен, стал диктовать писцу письмо к брату своему, псковскому посаднику Судиславу, против которого недавно раскрылся чудовищный заговор. Заговорщиков переловили почти всех. Почти все оказались представителями зажиточного сословия. Все они, после недели темницы, показали на Житника, как главного зачинщика и вдохновителя заговора. Воспользовавшись этим, через месяц после описываемых событий бывшего посадника Константина под стражей отвезли во Псков и передали псковским тиунам. На суде бывший посадник держался надменно, по большей части игнорировал вопросы тиуна, равнодушно смотрел на обвинителей. Его заточили в каменную темницу — навсегда, сказали ему. Он выслушал приговор с презрительной усмешкой.

Так получилось, что самонадеянный Ротко, уйдя от Дира и сопровождаемый приставучей Минервой, неожиданно быстро нашел себе жилье в наем. Вдова какого-то воина (она не сказала, что за воин, и что за война, вполне мог быть прижившийся, а теперь ушедший с остальными, наемник) согласилась сдать ему половину дома. Она потребовала задаток, а у Ротко не было никаких денег, и он собрался было объяснять ей, что он зодчий и очень скоро, настроив в Новгороде палаццо в римском стиле, станет богат, как конунг Соломон, и уж тогда-то он ей заплатит, да еще и переплатит, но Минерва, порывшись в суме, которую она практично прихватила с собой из рыбацкого домика, чтобы было, куда положить выданные Хелье восемь гривен, протянула вдове золотую монету, и вдова осталась довольна и даже приготовила скромный ужин. Минерва пыталась заигрывать и флиртовать с Ротко, который гнал ее спать на второе ложе, а затем, расположившись в соблазнительной, как ей казалось, позе на его постели, поводя тощей детской ногой, быстро уснула. Второе ложе было меньше размером и менее удобно, поэтому, подождав, пока сон Минервы углубится, Ротко поднял ее, сопящую и ютящуюся, и перенес, и укрыл покрывалом, а сам устроился на своем ложе и тут же уснул.

А наутро, проспав безмятежно историческую ночь, Ротко поднялся раньше Минервы, вышел в общее помещение и попросил вдову приготовить ему завтрак. Съев какое-то не очень вкусное месиво и запив чем-то горячим, возможно сбитнем, Ротко вернулся в спальню, лег, и снова уснул. Проснулся он от того, что Минерва лежала рядом с ним и пыталась его соблазнять, неумело гладя.