Дом образцового содержания - Григорий Ряжский

Стефан снова опустился на павловский стульчик:

– Что вы хотите, Глеб Иваныч? – напрямую спросил он старика. – Сдать меня легавым? Ну сдадите, допустим. И что? Бредни ваши старческие выложите? Без единого доказательства? Я уже не говорю о наличии железного алиби и об отсутствии по большому счету мотивов.

– Ну здесь я, пожалуй, соглашусь, – раздумчиво согласился Чапайкин. – Сдавать тебя смысла нет никакого. У них даже показания снять оснований не будет, тут ты прав.

– Тогда что? – пожал плечами бандит. – Денег хочешь, старый валенок?

– Хамишь, Гусар? – На этот раз Чапайкин посмотрел на него с усмешкой. – Хамишь – стало быть, боишься. А боишься – значит, ответишь.

– Перед кем, дорогой мой старичок? Перед тобой, может? – Он уже понял, что неожиданности не предвидится. Весь разговор, скорей всего, упрется в параграф «совесть», о который и споткнется. Душещипательные беседы он вел много лет тому назад. С тем же, кстати говоря, малоинтересным персонажем.

– Перед Богом ответишь, Стефан Томский, – ответил старик, сунул руку в карман брюк и вытащил оттуда револьвер типа «наган». Он крутанул барабан вокруг оси, взвел курок и медленным движением направил ствол Стефану в грудь. – А я помогу тебе добраться до него. Он мне, наверно, только спасибо за такой подарок скажет. А дальше сам разбирайся, куда тебя направят. С картинками или без картинок. – Он снова крутанул барабан. – Про картинки Розины даже не спрашиваю, зуб даю, засадил давно. Ты ж у нас парень шустрый, проколов в профессии не допускаешь. Да, Стефанчик?

В этот момент первый раз за весь разговор Томскому перестало быть неуютно. Перестало – оттого что сделалось страшно. Страшно без дураков. Потому что внезапно понял, что старик и сам давно уже не хочет жить. И даже, может, таким прихотливым путем, вспомнив о нерастраченном резерве благородства, желает незатяжной смерти. И это кардинально меняло все дело и одновременно ломало планы – все, от первого до четвертого, уже почти выработанного быстрой бандитской головой. Выход просматривался единственный – тянуть время как можно дольше. И тогда он решил затеять новый разговор.

– Послушай, старик, – Стефан снова опустил тело в кресло, – вот ты пришел меня убивать. Так?

– Именно, – согласился Чапайкин, пытаясь разгадать, что теперь собирается затеять Гусар. – Убивать.

– А ты хоть знаешь, за кого выступаешь тут Боговым командировочным? Соображаешь? – Глеб Иваныч слушал не перебивая. – Так вот знайте, товарищ генерал, что не я преступником являюсь, и по сути и по душе, а сами Мирские ваши. И главный, между прочим, в этой семье негодяй – сам архитектор и есть, муж Розы Марковны, академик покойный. Он знаете отчего умер-то? Не знаете? Думаете, от болезни? Хер – от болезни! От совести он умер от своей, от совести и от страха. А знаете почему? Я-то хорошо знаю, четырнадцать лет с вашей помощью в том самом лагере магаданском чалился, где он. Так вот и вы теперь знайте – человечину жрал Семен ваш Львович драгоценный, классик-лауреат. Ему подсунули однажды, рецидивист местный угостил, а он и сожрал, как миленький, не поперхнулся. А потом собачкой за ним ходил, человечинки клянчил. Ему кидали, а он жрал. Жрал и клянчил. И червонец за это дело в довесок схлопотал, когда вскрылось человекоедство это. Плюсом к политике. Это в сорок девятом, мне говорили, было, когда основному сроку его конец подходил.

Чапайкин слушал внимательно, не перебивая и не насмешничая, потому что понимал, что каждое слово – правда. Как понимал – сам не знал. Может, потому что помнил странного Семена Львовича, вернувшегося в пятьдесят пятом, исхудавшего, усохшего, с шакальим взглядом. Есть ничего не мог, кроме домашнего, Розиной готовки: она сама потом, помнится, рассказывала, после смерти Семиной.

– А крыша сдвинулась у Мирского уже там, в Магадане, это точно, с такой и приехал, с заваленной вбок, так и было… – Стефан оторвался от стула и энергично заходил туда-сюда, с каждым шагом на сантиметр-два приближаясь к старику. – Ну и вот, а потом по уголовке уже сидеть стал, а все мясо ходил искал, как зверь голодный. А мяса-то не было уже, дело это пресекли на корню. Так и выл голодный, от другой еды отказывался, организм не принимал. Потом немного отошел, поутих… – Стефан еще немного приступил к генералу, но тот, казалось, не обращал на это внимания, поглощенный рассказом о старом Мирском, посаженном Зиной перед самой войной. А Стефан и не собирался прерывать обвинительную повесть. – А в пятьдесят пятом центральная комиссия по пересмотру дел прибыла. Это после смерти Сталина уже, по новой разнарядке…

Все, о чем говорил Стефан, было чрезвычайно убедительным и невероятно правдивым. Глеб Иваныч слушал как завороженный, не пытаясь дать этому объяснение. То, что реакция старика будет именно такой, скорее всего, понимал и Стефан, затевая неожиданный экскурс в те самые годы, которые – он знал – были лучшими в жизни Глеба Иваныча, в те, что и ныне являлись для него вечно бесценными и неизменно родными. И на этот раз звериное чутье Томского не подвело, так же как не подвели его и нюх загнанного зверя, и запах будущей удачи. Он сделал еще полшага по направлению к старику, не прерывая взволнованную речь и как бы отстранясь от всего остального, и продолжил:

– Так вот, приехали они, глянули на академика, да и выпустили бедолагу без реабилитации. Он и вернулся… – Гусар резко развернулся к Чапайкину и гневно выкрикнул, сверкая глазами и выкинув руки вперед: – И после этого всего вы, Глеб Иваныч, почтенный человек, генерал в отставке, хотите, чтобы с ними по справедливости было? Да? Этого вы хотите? Картинки отдать людоедам? Чтобы дети их на них любовались и дедушку своего вспоминали, умиляясь на Шагалов на этих? Да?

В этот самый момент он, чуть присев, пружинисто оторвался от паркета и одним коротким наскоком обрушился на старика Чапайкина. Тот не был готов к этому совершенно, и потому палец его, что лежал на спусковом крючке, непроизвольно дернулся, и револьвер, поддавшись легкому нажиму от толчка, произвел положенный ему выстрел…

Потом Чапайкин, оглушенный выстрелом, ощутил, как тело Стефана медленно сползает по нему, обмазывая кровавой рваной полосой рубашку, подарок Розы Марковны Мирской. Как глухо стукнулось оно о паркет и как звучно-деревянно, с привкусом дорогого металла ударились об пол швейцарские часы на левом запястье трупа. И как застыл с протянутой вперед рукой и сжатой в кулак кистью сам он – Стефан Томский, интересный человек, странный до удивления бандит, диковинная личность, как ни посмотри. Затем генерал тяжело поднялся, отодвинув тело от себя ногой, переодел рубашку изнанкой наружу, сунул револьвер в карман, тщательно затер платком все, к чему прикасались руки, и, притворив за собой дверь, вышел вон из квартиры маршала бронетанковых войск Василия Затевахина, пробормотав:

– Служу Советскому Союзу, товарищ Ежов.

По пути от подъезда к подъезду ему не встретилась ни единая собака – он даже немного об этом пожалел, поскольку успел уже приготовиться к справедливому разбирательству и честному ответу.

Дома не было никого, но в воздухе обнаружился странный запах. Запах был каким-то квашеным и довольно резким. Старик втянул ноздрями воздух первого этажа и задрал голову в направлении второго. Вернув голову обратно, Глеб Иваныч засек темное пятно у себя на брюках и догадался, что источник незнакомого запаха найден. И еще понял, что именно так пахнет дурная стариковская моча, когда попадает в несвежее исподнее и на годы каменеет там кислой въедливой пылью.

Рубашку он отложил, чтобы на другой день выбросить где-нибудь в городе: так и так собирался добраться до Брюсова, до Храма, свечечку поставить, кому теперь придется.

Револьвер обтер и сунул за каминную вьюшку. Сам же прилег на диван, думая не о Стефане, не об отмщенном Митьке и даже не о том страшном, что узнал об академике Мирском. Думал Глеб Иваныч, как жаль, что не будет теперь никогда на стене у Розы Марковны так любимых ею картин, из тех, что и Алечке его так нравились, и самой ею так ценились.

…Весть о том, что в собственной квартире найден застреленным жилец Стефан Томский, на этот раз разнеслась по Дому в Трехпрудном не так стремительно, как в случае с Керенским. Во-первых, потому что второй изначально был своим, а этот – пришлым, чужаком. Во-вторых, по каналу НТВ новость пустили раньше, чем о ней узнали ближайшие соседи Томского. Навели крупным планом на труп и сопроводили картинку комментарием, что, по имеющимся сведениям, убитый гражданин Томский, 1937 года рождения, был известным преступником, вором в законе, трижды судимым, отбывшим в местах лишения свободы суммарный срок в двадцать один год, если не считать изоляции в подростковом возрасте. Кроме того, имеются сведения, что убитый также являлся одним из лидеров кунцевской преступной группировки. «Убийство носит явно заказной характер, скорее всего, очередные разборки между конкурирующими группировками за сферы влияния и контроль над крупным бизнесом. Сегодня же районной прокуратурой будет возбуждено уголовное дело…» – так проинформировал телезрителей серьезный человек в погонах, тот самый, что когда-то, в бытность свою начинающим лейтенантиком, запустил руку в Гелькину промежность, нащупывая вход. Затем промелькнули кадры, как этот важный садится в черную машину с синей мигалкой и машина трогается.