Очерки Петербургской мифологии, или Мы и городской фольклор - Наум Синдаловский

Для полного понимания эпиграммы добавим, что en gola в переводе означает «парадно одетая». В пушкинском Петербурге это был едва ли не самый модный каламбур, но самые изощренные острословы шли еще дальше. Они объединили это милое прозвище Елизаветы Михайловны с уменьшительным именем ее дочери Дарьи Федоровны Фикельмон, одной из самых известных приятельниц Пушкина. Получалось очень изящно и почти на грани дозволенного: Доленька и Голенька. Такими находками аристократический салонный фольклор не без оснований гордился.

В доме Елизаветы Михайловны на Моховой улице собирались писатели, среди которых были В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, В.А. Соллогуб, А.И. Тургенев, A.C. Пушкин и многие другие. Бывал и Гоголь. Принимала своих друзей Елизавета Михайловна, как правило, по утрам, лежа в постели. Как утверждает фольклор, когда гость собирался, поздоровавшись с хозяйкой, сесть в кресло, она его останавливала словами: «Нет, не садитесь в это кресло, это – Пушкина; нет, не на этот диван, это место Жуковского; нет, не на этот стул – это стул Гоголя; садитесь ко мне на кровать – это место всех».

3

Между тем Гоголь создает свои бессмертные «Петербургские повести». Их появление становится событием в петербургском литературном мире. Повести читают. О них говорят и пишут. Но если «Невский проспект», «Шинель» или «Портрет» – это вполне реалистическое отражение подлинного быта петербургских улиц, остро подмеченное писателем, то откуда взялась фантасмагория «Носа», на первый взгляд не очень понятно. Где он сумел увидеть или, если уж быть абсолютно точным, не увидеть такой нос в повседневной жизни Петербурга? И тут выясняется одно любопытное обстоятельство из истории петербургского городского фольклора.

Оказывается, в описываемое нами время среди «золотой молодежи» пользовались скандальным успехом и широко ходили по рукам непристойные картинки с изображением разгуливающего по улицам мужского детородного органа. Пешком и в карете. В чиновничьем сюртуке и в расшитом золотом генеральском мундире. При орденах и лентах. С моноклем и щегольской тростью. Этакое олицетворение напыщенного служебного чванства. Чернильная душа. Крапивное семя. Канцелярская крыса в пугающем государственном мундире. В народе чиновников не любили и с нескрываемым издевательским сарказмом называли древнейшим коротким и выразительным словом, состоящим всего из трех букв. Именно этого чиновника и изобразил неизвестный художник.

С высокой долей уверенности можно утверждать, что эти скабрезные рисунки были хорошо известны Гоголю. Оставалось только придать им более пристойный вид, а в содержание вложить побольше юмора и иронии. Тогда-то, видимо, и возник в голове писателя образ «симметричного по вертикали» обонятельного органа асессора Ковалева, предательски покинувшего своего хозяина и самостоятельно разгуливающего по улицам Петербурга. Так что взрывной интерес современников к гоголевскому «Носу» не был случайным. Ассоциации, вызванные гениально найденным невинным эвфемизмом, были вполне определенными.

Справедливости ради добавим, что Гоголь в то время был не единственным из творческих личностей, кто обращался к этой безобидной части человеческого лица. В 1830 году в Петербурге был выпущен альбом карикатур неизвестного автора под названием «Два часа на Невском проспекте». Одна из них представляет собой акварельный лист с изображением десяти остро утрированных человеческих типов с ярко выраженными непропорционально большими носами. Так что с уверенностью можно сказать, что в гоголевские времена тема носа была весьма актуальной. Достаточно вспомнить пословицы и поговорки с участием этой выступающей части человеческой физиономии: от «Нос на семь человек рос, а достался одному» до «Остался с носом» или «Держать нос по ветру». Но именно благодаря Гоголю богатый синонимический ряд идиом, связанных с носом, пополнился новым устойчивым словосочетанием. Теперь в арсенале петербургского городского фольклора, кроме «греческого», «куриного» или «орлиного» носов, появился еще и «гоголевский нос» – выражение, произносимое, как правило, с издевательским намеком на неестественную длину этой выступающей части лица.

Ко всему сказанному следует добавить, что Гоголь внешностью Аполлона не отличался. Еще в детстве он был «худеньким, нервным, болезненным мальчиком, вечно дичившимся своих товарищей». Недаром еще тогда его прозвали «Таинственным Карлом», вероятно, в равной степени благодаря и карликовому росту, и невероятно длинному носу. И в Петербурге многие запомнили его как маленького, сутуловатого, «забавного худого человека с лицом, подергивающимся нервной судорогой». К тому же он был от природы скрытен, застенчив. На этом невеселом фоне легко поверить и в то, что такой привычный орган человеческого обоняния, как нос, для Гоголя, вероятно, имел гораздо большее значение, нежели для абсолютного большинства остальных людей. Похоже, он своего носа стыдился. Во всяком случае, говоря современным языком, комплексовал по этому поводу.

Характерен в этом смысле любопытный диалог, состоявшийся между директором Императорских театров князем Сергеем Сергеевичем Гагариным и молодым Гоголем, при попытке последнего поступить актером на сцену. Об этом вспоминал впоследствии секретарь Гагарина Н.П. Мунд. «На какое же амплуа собираетесь вы поступить?» – спросил князь. «Я сам этого теперь еще хорошо не знаю, – ответил Гоголь, – но полагал бы на драматические роли». Князь окинул его глазами и с усмешкой сказал: «Ну, господин Гоголь, я думаю, что для вас была бы приличнее комедия». Гоголь, вероятно, обиделся. Во всяком случае, как утверждает Мундт, за ответом, который ему обещали дать через несколько дней, не явился.

Судя по портретам Гоголя, Гагарин был недалек от истины. Гоголь действительно обладал довольно характерным, длинным, прямым и острым, можно сказать, комичным носом. До сих пор в фольклоре бытует ироничная и далеко не лестная характеристика подобных носов. О них так и говорят: «Гоголевский нос». Легко предположить, какими комплексами страдал по этому поводу человек гордого, самолюбивого и обидчивого характера, какой был у Гоголя.

Кстати, лингвисты вот уже многие десятилетия бьются над смыслом, вложенным Гоголем в имя восточнославянского мифологического повелителя ада Вия, ставшего главным персонажем еще одной, одноименной фантастической повести Гоголя. С одной стороны, его этимология восходит к общеславянским понятиям «веки», «ресницы», под которыми скрывается смертоносный взгляд этого чудища, но с другой – некоторые из ученых всерьез полагают, что писатель, воспользовавшись этой загадочной лексической конструкцией из трех литер, еще раз зашифровал в нем известное русское трехбуквенное матерное слово с тем же окончанием. Или это придуманный Гоголем очередной изощренный эвфемизм столь ненавистного названия органа человеческого обоняния, имеющего в своем составе также три буквы? По древнему языческому спасительному принципу «чур меня».