Имя мне – Красный - Орхан Памук

Сидя глубокой ночью в холодной сокровищнице, перелистывая заледеневшими пальцами страницы книг, увидеть которые мечтал сорок лет, я думал, что мне повезло больше, чем мастерам из этой грустной бухарской истории: я успел увидеть легендарные миниатюры, рассказы о которых слышал всю жизнь, пока мое зрение еще не ослабло. Я был так взволнован, что порой, перевернув страницу и увидев, что какая-нибудь легендарная миниатюра на самом деле еще прекраснее, чем о ней рассказывают, шептал: «Спасибо Тебе, Всевышний, спасибо, спасибо!»

Вот, например, книга, которую приказал сделать Сам Мирза, брат шаха Исмаила. Восемьдесят лет назад шах Исмаил, разбив узбеков, силой оружия вернул персидской державе Герат и весь Хорасан, а наместником Хорасана назначил своего брата. В ознаменование победы Сам Мирза распорядился сделать новый список книги «Встреча звезд» Эмира Хосрова[109], где тот рассказывает о случившейся в Дели истории, свидетелем которой он был. Один из знаменитых рисунков к этой книге изображает, как два правителя празднуют на берегу реки победу и свою встречу, и лицом они похожи одновременно и на описываемых в книге делийского султана Кея Кубада[110] и его отца, правителя Бенгалии Бугра-хана, и на шаха Исмаила и Сама Мирзу. Убедившись, что лица полководцев, сидящих в султанском шатре, изменяются соответственно тому, о какой из двух историй ты думаешь, когда глядишь на рисунок, я возблагодарил Аллаха за то, что Он даровал мне возможность увидеть эту волшебную страницу.

Шейх Мохаммед, один из величайших мастеров того же легендарного времени, сделал иллюстрацию к истории о бедном рабе, который так любил своего падишаха, что, когда тот играл в чоуган[111], подолгу терпеливо ждал неподалеку, надеясь, что мяч отлетит в его сторону и тогда он, раб, поднимет его и отдаст повелителю; так в конце концов и случилось. Художник изобразил, как раб отдает мяч падишаху. Я тысячи раз слышал о том, с какой любовью, восхищением и покорностью должен относиться бедный подданный к могущественному повелителю или красивый юный подмастерье – к своему мастеру; теперь же я видел эти чувства изображенными на бумаге. Они пронизывали весь рисунок, жили в пальцах, держащих мяч, в склоненной голове раба, который никак не осмелится посмотреть падишаху в лицо. Какое же глубокое понимание людей вложил художник в свою работу! Глядя на нее, всякий, подобно мне, непременно почувствует, что самое большое счастье в жизни – это быть наставником юных, красивых и одаренных учеников; с этим может сравниться только счастье ученика, чья преданность великому наставнику доходит до рабской покорности. Мне было жалко тех, кому в жизни не привелось испытать этих чувств.

Я перелистывал страницы, внимательно, но быстро рассматривая тысячи птиц, коней, воинов, влюбленных, дэвов, деревьев и облаков, а довольный карлик, словно шах из старой сказки, обрадованный возможностью похвастать своими богатствами, доставал из сундуков и клал передо мной все новые и новые книги, среди которых были не только настоящие сокровища, но и самые обычные тома, и растрепанные муракка. Мое внимание привлекли две дивные книги, которые он достал из разных углов очередного железного сундука: у одной переплет был темно-красный, цвета переспелой вишни, в ширазском стиле, а у другой – еще более темный, отполированный, такие делали в Герате под влиянием китайцев. Рисунки в этих книгах казались настолько схожими, что сначала я подумал, будто один том в свое время скопировали с другого. Пытаясь выяснить, какой из них был изначальным, я прочитал имена каллиграфов, поискал скрытые подписи и вдруг вздрогнул, догадавшись, что передо мной два легендарных тома Низами, сделанные мастером Шейхом Али из Тебриза для повелителя Кара-Коюнлу Джиханшаха и хана Ак-Коюнлу Узун-Хасана. После того как Джиханшах ослепил великого мастера, дабы тот не смог больше сделать ничего подобного, Шейх Али бежал в Ак-Коюнлу и по памяти изготовил для Узун-Хасана книгу еще лучше. Рисунки во второй книге отличались большей строгостью и четкостью, в первой – яркостью и живостью цвета; это напомнило мне о том, что память слепца обнажает безжалостную простоту жизни, но лишает ее выразительности.

Мне известно, что я подлинно великий мастер; знает об этом, разумеется, и всеведущий, всевидящий Аллах, а значит, мне тоже когда-нибудь предстоит ослепнуть – но хочется ли мне, чтобы это случилось сейчас? Словно осужденный на смерть, желающий перед казнью в последний раз оглядеться вокруг, я попросил Всевышнего: «Пожалуйста, дай мне увидеть все эти рисунки, дай насытить ими глаза!» В величественном и жутком полумраке переполненной сокровищницы бытие Аллаха ощущалось как никогда отчетливо, – казалось, Он совсем рядом.

На страницах, которые я перелистывал, легенды и притчи о слепоте, даре мудрого Аллаха, встречались очень часто. Шейх Али Реза из Шираза, иллюстрируя всем известный рассказ о том, как Ширин влюбляется в Хосрова, увидев его изображение в ветвях дерева, тщательнейшим образом прорисовал каждый листочек чинары, крона которой закрыла собой все небо. Когда какой-то глупец сказал, что при изображении этой сцены внимание художника должна была поглощать вовсе не чинара, великий мастер, желая доказать, что главное в рисунке не страсть прекрасной юной девушки, а страсть художника, принялся рисовать ту же чинару со всеми ее листьями на рисовом зернышке. Через семь лет и три месяца, когда работа была сделана только наполовину, Шейх Али Реза ослеп. Если меня не обманывала подпись, гордо брошенная им под ноги миловидным недиме Ширин, передо мной была все та же чинара, но нарисованная на бумаге уже слепым мастером. Сцена на следующей странице – ослепление Исфендияра стрелой Рустама с раздвоенным наконечником – поражала такой яркостью и живостью (художник явно был знаком с манерой индийских мастеров), что слепота, вечное несчастье и затаенное желание всякого подлинного художника, мнилась началом радостного праздника.

Пока я просматривал все эти книги и рисунки, душа моя пребывала в сильном волнении – не только потому, что я узрел красоту, о которой слышал многие годы, но и потому, что понимал: наслаждаться этой красотой мне придется недолго. Иногда тишину, царившую в холодной сокровищнице, мрачно-красной (никогда еще я не видел такого цвета) от свисающих со стен пыльных тканей и неверного света свечей, нарушал мой восхищенный возглас. Тогда ко мне подходили Кара и карлик, заглядывали через плечо, чтобы увидеть дивный рисунок, который я разглядывал, и я, не удержавшись, начинал давать пояснения.

«Видите этот удивительный красный цвет? Его тайну унес с собой в могилу великий мастер Мирза-баба Имами. Этим цветом окрашены кайма ковра и знак кызылбашей[112] на тюрбане сефевидского шаха, а на следующей странице, смотрите – живот льва и кафтан этого красивого юноши. Если не считать крови, текущей из рассеченной плоти, Аллах никогда напрямую не показывает своим рабам этот удивительный цвет – его надо искать, он скрыт в редких жучках и камнях, и во всем мире его можно увидеть только на тканях, сотканных и окрашенных человеком, и на рисунках великих мастеров, – говорил я и прибавлял: – Возблагодарим же Того, кто явил нам все это!»

«Посмотрите-ка! – снова не удержался я через довольно долгое время и показал Кара и карлику дивный рисунок, воспевающий любовь, дружбу, весну и счастье, – такой рисунок можно было бы вставить в любой сборник газелей[113]. Глядя на распустившиеся по весне деревья и любуясь счастьем влюбленных, которые пьют вино и читают стихи, сидя посреди прекрасного сада, похожего на райский, мы, запертые в холодной, пропахшей плесенью и пылью сокровищнице, словно бы ощущали запах весенних цветов и нежный аромат кожи счастливцев. – До чего же нежно художник изобразил руки юноши и девушки, их красивые босые ноги, какое изящество сообщил их позам, какую беспечность придал порхающим вокруг птицам! Но посмотрите, как грубо он нарисовал кипарис на заднем плане. Это работа Лютфи из Бухары, известного своим вздорным и неуживчивым нравом. Он вечно бросал рисунки, недоделав, ссорился с шахами и ханами, которые, по его мнению, ничего не понимали в искусстве миниатюры, и нигде не задерживался надолго. Так этот великий мастер и бродил из города в город, ссорился то с одним правителем, то с другим, ни одного из них не находя достойным владеть книгами, рисунки к которым сделает он, Лютфи. В конце концов, однако, он осел в мастерской малозначительного хана, все владение которого составляли голые горы, и провел при его дворе все оставшиеся двадцать пять лет жизни. Говорят, он любил повторять: „Страна, может, и маленькая, зато хан знает толк в хорошем рисунке!“ Хан этот, между тем, был слеп, и до сих пор художники любят, шутя, спорить между собой, знал ли об этом мастер Лютфи».