Имя мне – Красный - Орхан Памук

– Рисовать – значит вспоминать.

Просматривая старые книги, мастер Осман печалился над дивными работами (ибо никто уже так не рисует), веселился, увидев неудачные (потому что все художники, по сути, братья), и указывал мне на все то, что живет в памяти художника: на старые изображения деревьев, ангелов, зонтиков от солнца, тигров, шатров, драконов и печальных шахских сыновей. Ему хотелось, чтобы я понял: Аллах некогда увидел мир во всей его бесподобной красоте, поверил в эту красоту и подарил ее своим рабам. Работа художника заключается в том, чтобы вспоминать оставленные нам Творцом дивные красоты; то же самое делает и всякий любитель книжного искусства, рассматривающий рисунки. Величайшие художники каждого поколения посвящают всю свою жизнь тому, чтобы, работая с великим усердием и вдохновением, теряя за работой зрение, приблизиться к тому чудесному видению и запечатлеть его. Чем-то это похоже на попытку припомнить давнишние события собственной жизни и свои ощущения тех времен. Увы, даже самым великим художникам – как и утомленным жизнью старцам, вспоминающим о былом, – удается воскресить в своей памяти лишь отдельные обрывки того великолепия, да и то не слишком отчетливо. Поэтому-то и бывало, что старые мастера, ни разу не видевшие работ друг друга и к тому же разделенные сотнями лет, иногда совершенно одинаково изображали какое-нибудь дерево, птицу, моющегося в бане наследника престола или пригорюнившуюся у окна юную девушку.

Позже, когда красный свет, наполняющий сокровищницу, немного померк, а мы убедились, что в шкафу нет ни одной из тех книг, что были присланы шахом Тахмаспом в дар отцу нашего султана, мастер Осман вернулся к своему рассуждению:

– Бывает, что манера изображения птичьего крыла, листьев на дереве, изгиба ткани, облака в небе или женской улыбки передается от мастера к ученику, из поколения в поколение. Мастер, перенявший эту манеру у своего учителя, всем сердцем верит, что это образец, который нельзя менять, как нельзя вносить изменения в Коран; и он заучивает образец наизусть, как заучивают Коран, и никогда его не забывает. Однако это вовсе не означает, что художник всегда будет пользоваться только этой манерой. Иногда бывает так, что из-за порядков, установившихся в мастерской, из-за привычек и вкусов работающего рядом сварливого мастера или из-за необходимости учитывать предпочтения падишаха художник не может нарисовать по утвердившемуся в его памяти образцу крыло птицы или улыбку женщины…

– Или ноздри коня, – прибавил я.

– Или ноздри коня, – без тени улыбки повторил мои слова мастер Осман. – В этом случае художник, каким бы замечательным мастером он ни был, вынужден рисовать так, как принято в мастерской, где он работает, – так, как рисуют все. Понимаешь?

Мастер Осман взял в руки очередной, не знаю уж, какой по счету, том «Хосрова и Ширин» Низами, открыл его на странице с рисунком, изображающим Ширин на троне, и прочитал надпись на камнях дворцовой стены: «Да хранит Всевышний нашего благородного и справедливого повелителя, сына победоносного хана Тимура, и его страну, и да дарует ему счастье (написано на левом камне) и богатство (написано на правом камне)».

– Где же мы отыщем рисунки, на которых художник изобразил лошадиные ноздри так, как велит его память?

– Мы должны найти знаменитый том «Шахнаме», подарок шаха Тахмаспа. Нам нужно попасть в те давние, прекрасные, легендарные времена, когда сам Аллах помогал художникам работать над рисунками. И на многие другие книги нам тоже следует взглянуть.

У меня мелькнула мысль, что мастер Осман желает не столько найти изображение коня со странными ноздрями, сколько вволю насмотреться на дивные рисунки, годами дремлющие в сокровищнице вдали от людских глаз. Но мне, желавшему поскорее найти уличающий преступника изъян и вернуться к Шекюре, не хотелось верить, что старый мастер намерен задержаться в холодной, как склеп, сокровищнице сколь возможно дольше.

Ведомые старым карликом, переходили мы от шкафа к шкафу, от сундука к сундуку и просматривали всё новые и новые миниатюры. Порой мне надоедали бесконечно повторяющиеся рисунки, и я, не желая смотреть на очередного Хосрова под окном дворца Ширин, не удосужившись даже взглянуть на ноздри его коня, оставлял мастера Османа и отходил погреться к мангалу или бродил по другим залам сокровищницы, с благоговением рассматривая устрашающие груды тканей, золота, оружия, доспехов и разнообразных диковин, добытых на войне. Иногда мастер Осман возгласом или взмахом руки подзывал меня к себе, и я, надеясь, что он обнаружил какое-нибудь новое чудо или, еще лучше, изображение коня со странными ноздрями, спешил к нему – и мастер, сидящий на ковре, сотканном в Ушаке еще во времена султана Мехмеда Завоевателя, слегка дрожащей рукой показывал мне рисунок, подобного которому я никогда прежде не видел: шайтан тайно проникает в Ноев ковчег.

Мы смотрели, как бесчисленные шахи, падишахи, султаны и короли, правившие всевозможными странами со времен Тимура до Сулеймана Законодателя, радостно и беспечно охотятся на львов, газелей и зайцев. Мы увидели, как некий бесстыдник, встав на дощечки, привязанные в коленях к задним ногам верблюдицы, насилует бедное животное, и сам шайтан смотрит на это, прикусив палец от удивления и смущения. В одной арабской книге, попавшей в Стамбул из Багдада, мы узрели смелого купца, который, ухватив за ноги сказочную птицу, перелетал с одного берега моря на другой. Следующая книга сама собой открылась на любимой мной и Шекюре сцене: Ширин влюбляется в Хосрова, увидев его изображение, висящее на дереве. Рисунок, передававший устройство сложных часов, что стояли на спине у вырезанного из камня слона и были украшены фигурками птиц и негритят, напомнил нам о времени.

Я не мог понять, давно ли мы пришли сюда, долго ли сидим, рассматривая том за томом, рисунок за рисунком, – словно неизменное, недвижное золотое время миниатюр и историй смешалось с влажным, заплесневелым временем сокровищницы. Рисунки, столетиями изготовлявшиеся в мастерских бесчисленных шахов, ханов, падишахов и их сыновей, стоившие зрения своим создателям и многие годы пролежавшие в сундуках, теперь словно бы оживали и готовы были, в свою очередь, оживить и привести в движение окружающие нас мечи и кинжалы с рукоятями в алмазной россыпи, шлемы и доспехи, чаши, привезенные из самого Китая, и покрытые пылью уды, ковры и расшитые жемчугом подушки, подобные которым мы видели на некоторых миниатюрах. И еще с рисунка на рисунок скакали кони, кони, кони…

– Веками тысячи художников тихо, незаметно делали одинаковые рисунки, – проговорил мастер Осман. – Теперь я понимаю, что это значит: они запечатлевали, как тихо и незаметно наш мир превращается в другой.

Признаюсь, я не совсем понял, что хотел сказать великий мастер, однако уразумел другое: да, он придирчиво всматривался в каждый из тысяч рисунков, сделанных за последние два столетия в Бухаре, Герате, Тебризе, Багдаде и Стамбуле, но не потому, что его так уж занимал поиск тайного знака, заключенного в очертаниях лошадиных ноздрей. Мы словно бы совершали невеселый обряд поклонения дару, вдохновению и терпению всех мастеров, занимавшихся рисунком и книжным делом на этих землях.

После вечернего намаза, заслышав, как открывается дверь, мастер Осман сказал мне, что у него нет ни малейшего желания покидать сокровищницу. Султанский наказ он сможет должным образом выполнить только в том случае, если будет сидеть здесь до утра, рассматривая рисунки при свечах. Сначала мне захотелось остаться с мастером Османом и карликом, и я сказал ему об этом.

Однако потом, когда дверь открыли и мастер Осман сообщил слугам, что просит у главного казначея позволения остаться в сокровищнице на ночь, я раскаялся в своем решении. Мне хотелось домой, к Шекюре. Не давала покоя мысль о том, как она проведет ночь одна с детьми, сумеет ли плотно закрыть недавно починенные ставни.

В проеме открытой двери сокровищницы виднелись неясные, словно подернутые туманом, очертания высоких чинар, растущих во внутреннем саду дворца, и силуэты двух молодых слуг, разговаривающих жестами, на языке немых, дабы не потревожить покой султана. Мне хотелось выйти наружу, туда, где шла своим чередом жизнь, но я не мог так просто отказаться от своих слов: стыдно было. И я не двинулся с места.

50. Мы – два дервиша

Ходят слухи – по всей вероятности, их распускает среди художников карлик Джезми, – что в дворцовой сокровищнице, где хранятся богатства, за сотни лет добытые предками нашего султана в завоеванных странах, в самом укромном уголке лежит муракка, в которой между рисунками, сделанными в Китае, Самарканде и Герате, есть и наше изображение. Как бы то ни было, мы хотим наконец сами, по-своему рассказать свою историю и надеемся, что никто из находящихся в этой замечательной кофейне не обидится на нас за это.