Всадники - Жозеф Кессель

Он начал с того, что вытер запекшуюся кровь с инструментов, положил топорик рядом с жаровней. Потом тщательно собрал и сжег мелкий мусор, оставшийся от операции, – клочки ткани, кусочки мяса и костей – и сжег их. Потом поставил неполный чайник на угли.

«Ему нужен будет горячий чай, – подумал Кадыр. – Очень горячий».

Эта мысль вернула его к Урозу, по-прежнему лежавшему без сознания. Его кожа казалась сотканной из мелкой дрожи. «Ему очень холодно», – подумал Кадыр. Снял свой маленький чапан и накрыл им Уроза.

Послышался топот копыт.

– Вернулся! Вернулся! – тихо сообщил Кадыр.

Ангел смерти не посетил юрту. И все было в порядке… Нет, не все… Веревка и кляп… На них лежала рука раненого. Кадыр хотел было взять их, но пальцы лежащего без сознания мужчины пришли в движение и со страшной силой впились в мокрую тряпку и липкую веревку. Мальчик услышал шепот:

– Оставь… я не буду больше кричать… Клянусь Пророком.

Это была такая жалобная, такая протяжная просьба, что она напугала Кадыра больше, чем если бы раздался крик. Мальчик отдернул руку. На пепельно-желтом лице губы были плотно сжаты – сплошная белая линия. Кто же произнес эти слова?

Топот коня остановился у юрты. Кадыр кинулся было ко входу, но тут же остановился. Мальчик, которому такой человек, как его отец, оказал столь высокое доверие, не должен вести себя, как напуганный ребенок.

Мезрор сразу заметил порядок в юрте, чайник на жаровне, халат Кадыра на Урозе. Он обнял сына за плечи и поинтересовался:

– Ну что, сын? Все в порядке?

Сколько дружеского тепла было в этом жесте большой, мозолистой руки… грубоватом голосе, в этом обращении равного к равному… Кадыр ответил не сразу. Когда уверенность в себе вернулась к нему, он сказал важным тоном.

– Не знаю, отец. Душа его еще не вернулась.

– Так и должно быть, – объяснил ему Мезрор. – Ей надо отдохнуть подальше от измученного тела.

Он лег возле Уроза, откинул полы чапана, приложил ухо к сердцу. И ничего не услышал. Его черные брови нахмурились. Человек, которому он ампутировал ногу, дышал, значит, и сердце должно было биться. Мезрор крепче прижал щеку к рубашке и почувствовал странный шорох. Нащупал под тканью мешочек с крупными купюрами. От удивления он на какое-то мгновение замер. Потом слегка покачал головой, переложил мешочек с бумажками на правую сторону груди, положил ладонь на оголенную грудь и тотчас нащупал слабое сердцебиение. Потом тщательно застегнул рубашку, прикрыл чапан Уроза и приподнял чапан Кадыра, чтобы осмотреть ампутированную ногу. На ляжке еще сохранились темно-красные пятна, но опухоль спала. Мезрор пощупал кожу: она была еще горячей, естественно, но не слишком… Наконец он взялся за забинтованную часть ноги и понюхал ее. Кадыр внимательно следил за всеми его движениями. Мезрор сказал:

– Пока ничего нельзя сказать. От перевязки еще сильно пахнет жиром. Развяжи ее! У тебя пальцы более легкие.

Когда рана обнажилась, Уроз не пошевелился. Мезрор понюхал ее, приставив вплотную ноздри, и сделал вывод:

– Ну, сын, считай, что мы выиграли. Перевяжи, как было.

То ли от усталости, то ли от ночной прохлады, а может, от похвалы руки Кадыра слегка дрожали. И его ноготь царапнул живую кожу. Уроз вздрогнул, открыл глаза и увидел лицо Мезрора, склоненное над ним. Старейшина пастухов сказал:

– Будь спокоен, твоя протухшая нога уже не твое дело, а только стервятников.

– Каких стервятников? Почему? – шепотом спросил Уроз.

Пальцы его сжались. Он почувствовал в руке комок ткани. И вспомнил все. Левая рука непроизвольно дернулась к тому месту, где он привык нащупывать перелом. Она коснулась пола, протянулась ниже… опять земля… Рука медленно, нерешительно стала подниматься выше, выше, нащупала культю, оживилась, побежала к колену, вернулась к переломленному месту, измерила расстояние от колена к перелому.

– А как… как?.. – шепотом спросил Уроз.

– Клянусь честью, – пообещал Мезрор, и голос его звучал уверенно и даже торжественно, – клянусь честью, скоро ты сможешь, как раньше, сжать коленями любого ретивого скакуна.

– Да услышит тебя Аллах! – поблагодарил Уроз.

В голосе его послышалась сила. А в глазах появился блеск. И румянец на щеках. Быстрым, точным движением он придвинулся к седлу. Оперся на него, ухватился обеими руками за луку седла и выпрямил туловище, гордо подняв грудь.

– Воистину, ты – настоящий мужчина, – посмотрел на него Мезрор.

Уроз разжал правую руку с кляпом, еще мокрым от его слюны, и веревкой, скользкой от его пота. Посмотрел на них, и бледные губы его сжались в презрительной, саркастической улыбке.

– Воистину, воистину, – произнес Уроз еле слышно.

Кадыр развернул драную тряпку и важным голосом вынес свой приговор:

– Она ни на что больше не годится.

– В огонь! – распорядился Уроз.

Он снял с себя кусок ткани, служивший кушаком, и обмотал им голову, как чалмой. А вместо пояса повязал веревку.

Чтобы проделать эти движения, Уроз снял руки с седла. И тело его осело. Он не пытался выпрямиться вновь и опустил голову на седло. Его трясло. Кадыр дал ему выпить горячего чая. Мезрор попросил сына:

– Теперь надо хорошенько его укрыть. Принеси-ка наши одеяла.

– Сейчас! Мигом принесу, – воскликнул Кадыр.

Наконец он имел право быть просто подростком. В два прыжка он был уже за дверью.

Когда этот мальчуган в одной тонкой рубашке исчез в холодной степной ночи, Уроз испытал странное чувство пустоты, будто ему чего-то не хватало. «Ну почему нет у меня такого же сына?» – подумалось ему. Эта мысль очень его удивила. До сих пор дети вызывали у него лишь нетерпение и отвращение… А вот этот… Он мужественно помогал во время самой кровавой, самой отвратительной операции… Ухаживал за ним умело и самоотверженно… А этот маленький чапан в качестве одеяла.

– Настоящий мужчина здесь – это твой сын, – заявил вдруг Уроз.

И Мезрор ответил:

– Придет день, когда он с гордостью скажет, что ухаживал за самим Урозом, сто раз выходившим победителем.

Уроз лишился дара речи, а потом прошептал:

– Так ты узнал меня?

– С первого же взгляда, – отвечал Мезрор. – Но не беспокойся. Остальные пастухи не узнали, они слишком молоды. Только я прожил довольно, чтобы видеть тебя на скачках, не раз видеть твои победы. А ты знаешь поговорку: старый глаз помнит лучше во сто раз.

Тут в юрту вбежал весь раскрасневшийся от холода Кадыр с одеялами.

В ту ночь Уроз спал мало. Боль не давала уснуть. Причем сильнее всего болела не новая рана, а то место, где раньше был перелом и где теперь ничего не было, внутри того обрубка, который уже стал добычей воронья. Эта странная боль была так сильна, так похожа на боль, не перестававшую мучить Уроза на протяжении многих дней, что он не раз проводил рукой ниже культи, чтобы нащупать место перелома, где болит, и с удивлением находил там пустоту. При слабом свете фонаря, стоявшего за его седлом, он видел Кадыра, прикорнувшего в его изголовье, и на маленьком личике его, казавшемся еще меньше из-за усталости, выражение беспокойства и готовности помочь. И Уроз делал вид, что спит, чтобы не мешать мальчику уснуть. И лишь на рассвете оба заснули по-настоящему.

Лай собак, крики пастухов и блеянье овец разбудили одновременно и Уроза, и Кадыра.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил мальчик.

– Хочу есть, – ответил Уроз.

И с удивлением для самого себя повторил:

– Очень хочу есть.

В жаровне оставалось мало углей.

– Я сейчас принесу углей, чтобы разогреть плов, – крикнул Кадыр.

– Нет, – сказал Уроз. – Пусть будет холодный, но сейчас.

Он еще не кончил облизывать пальцы над пустым блюдом, когда в юрту вошел Мезрор, в сапогах и с плеткой за поясом.

– Ну вот ты и получил лучшее из лекарств, – сказал старейшина пастухов. – Так что я могу спокойно уезжать на работу.

– Никто в лагере не должен знать, – показал Уроз взглядом на ногу.

– И даже твой саис? – спросил Мезрор.

– Никто, – повторил Уроз.

– Тогда я возьму его с собой на пастбище. Лишних рук у нас не бывает, – предложил Мезрор.

Подобно медленному потоку воды, уходящей в пески пустыни, шум стада постепенно стих. Кадыр прислушивался к этому удалявшемуся рокоту до самого конца. В своем воображении он следил за стадами овец, то разбредающимися по степи, то выстраивающимися в определенном порядке, то просто идущими в зависимости от пожеланий его отца. Наконец он пояснил:

– Они пасутся у подножия высоких гор… Там трава сохраняется дольше, чем в степи. Из-за родников и ручьев. Один родник дает и нам воду, здесь, в нашем полевом стане.

Сказал и вспомнил о своем долге.

– Я пойду принесу самовар пастухов, – крикнул он. – Так у тебя весь день будет горячий чай.

Не успел он выйти, как голова его в тюбетейке, шитой золотыми нитками, опять появилась в проеме.