Всадники - Жозеф Кессель

Мокки медленно выпрямился и еще медленнее пошел и поднял одеяло, лежавшее на земле за Джехолом, и так же медленно расстелил его перед конем. Тот перешагнул на него. И так Мокки проделывал много раз, пока Джехол не преодолел залитую водой часть пути. И все это время Зирех не спускала встревоженно-умоляющих глаз с денег, которые держал Уроз в высоко поднятой руке, грозя бросить их на волю ветра. И казалось в ту минуту Урозу, что нет на свете лучшего победного гимна, чем вой ветра в тесном ущелье.

Потом Зирех подошла к саису. Уроз не возражал. Он по-прежнему держал на виду свои деньги, готовый в любой момент разжать пальцы и дать им улететь безвозвратно.

Спуск стал более пологим, каменные плиты стали менее скользкими и не так плотно прилегали друг к другу. Между ними стали появляться островки глины, пучки сухой, колючей травы. Путники пошли быстрее. И то сказать, время было позднее. Только самая верхняя часть восточного склона оставалась освещенной. Внезапно Джехол высоко поднял голову, пошевелил ноздрями, вдыхая поток воздуха, ускорил шаг, почти до рыси, оттолкнул Зирех и саиса и оставил их далеко позади. Уроз тоже почувствовал в воздухе горький запах, которым был наполнен теперь ветер. И еще даже не столько умом, сколько сердцем остро осознал, что вот оно, счастье. Скалы расступились, как створки гигантских ворот, а за ними открылась бескрайняя, необозримая даль.

И Уроз завершил свой переход через Гиндукуш. Перед ним раскинулась степь, где человек в течение всего дня может видеть солнце. Где дневное светило, прежде чем исчезнуть, ложится на край земли и дарит ей долгий горячий поцелуй.

Выйдя быстрыми шагами из ущелья, Мокки шел вперед, сколько хватило дыхания. Потом остановился и протер глаза, чтобы лучше видеть. Он не осознавал, что вытирает слезы радости.

– Степь… – шепотом произнес Мокки.

Ему не верилось. Он обернулся на гигантскую стену Гиндукуша за спиной и блаженно улыбнулся.

– Почему ты бросил меня? – спросила Зирех. – И с чего эта радость?

Мокки не заметил, как она подошла. Он вздрогнул и, не прекращая улыбаться, тихо ответил: —Степь, Зирех, степь…

– Ну и что, что степь, – крикнула Зирех, – степь без денег, без жеребца, и даже мул без поклажи.

– Это так, – произнес Мокки едва слышно.

Его радость стала обретать вкус желчи. Он отвел взгляд от гор, поискал взглядом Уроза. Тот сидел в седле, в нескольких шагах от него, повернув голову на запад, и, казалось, молился.

Конь фыркнул и стал бить копытом. Издалека, с севера до путников донеслись резкие крики. В тихом спокойном воздухе только они нарушали молчание.

– Что за крики? – спросила Зирех.

– Конные пастухи перекликаются, – сказал Мокки. – Их не видно, уже темнеет. Они сгоняют к юртам скотину, которая паслась весь день в степи.

Никакой радости в его голосе не было слышно. Как и Зирех, он думал о трудностях, о том, что при стольких свидетелях убивать будет труднее.

Уроз заметил, как с обеих сторон Джехола на земле появились человеческие тени. «Мокки и Зирех», – подумал он. И Джехол пошел самым быстрым своим шагом. А Уроз убрал подальше под рубашку мешочек с афгани. От этого жеста он испытал острое чувство одиночества и бессмысленности происходящего и положился на волю коня.

VI

НАДО ОБОРВАТЬ НИТЬ

Полевой стан был прост, как все в степи. Просторный четырехугольный загон, вокруг которого на деревянных кольях была натянута проволока. Ночное пристанище для овец и собак. К тем же кольям с внешней стороны привязаны кони и вьючные верблюды. Всего две юрты. В той, что побольше, жили пять пастухов. Глава семьи и младший из его сыновей, еще подросток, жили в другой юрте, такой же пустой и голой, как и первая. Кроватью служила земля, а подушкой – седло.

Только что загнали скот. Между юртами горел большой костер. Пастухи сидели по-турецки вокруг огня и ждали, когда бача, хотя он и был сыном их хозяина, принесет им чай и ужин.

Уроз остановил Джехола так, чтобы только его голова была освещена. Собаки, давно учуявшие их и встретившие еще издалека громким лаем, выходили от ярости из себя. Пастухи же не шевелились.

«Почтенные люди. Умеют сдерживать любопытство», – подумал Уроз.

По наклону их голов, по форме тюрбанов, по ткани чапанов и по полному достоинства молчанию он сразу почувствовал их – все узнавал он, все говорило о том, что они близки ему, как собственная кожа. Он обратился к ним на языке степняков, которого не знали ни жители долин Гиндукуша, ни те, кто жил еще южнее.

– Мир вам и благополучие стадам вашим, – поприветствовал их Уроз по-туркменски.

На этом же языке пастухи в один голос ответили:

– Добро пожаловать тебе и твоему коню.

Тут Джехол вступил в освещенное место. Только теперь пастухи повернули к Урозу головы. Он узнал их, не будучи знакомым с ними. Это был его род, его кровь. Когда он окончательно понял это, у него возникло желание направить коня опять в спасительную темноту. Здесь он не был просто прохожим. Здесь начиналась земля бузкаши. И слава великих чопендозов, которых знали во всех трех Северных провинциях. К тому же, он вступил на землю своей родной провинции, Меймене. Эти пастухи наверняка видели его на скачках… хотя бы раз… видели, как он побеждал… Кто-то из них наверняка запомнил… Значит, взволнованная встреча, уход. Известят Турсуна… Состоится жалкое возвращение побежденного калеки. И никто никогда не узнает, на что он отважился, что испытал, чего добился…

Как вор, боящийся быть узнанным, Уроз наклонился к загривку коня, чтобы подольше скрывать лицо. Его щека коснулась гривы жеребца, и он почувствовал, какая у него всклокоченная и липкая щетина. Он инстинктивно пощупал свое лицо и впервые подумал, до какого состояния дошел. Грязная борода… ввалившиеся щеки… Все кости наружу… Запавшие глаза… гноящиеся веки… Скелет, неповоротливый скелет в отвратительных лохмотьях. И распрямился. Ну, кто сможет узнать в несчастном всаднике на загнанной лошади гордого Уроза, сына славного Турсуна?

Один из пастухов встал на ноги, встал, как пружина, не прикоснувшись пальцами к земле. Он был старше остальных. Сухой, поджарый. Весь из нервов. Седая голова, седые усы. Но брови, сросшиеся над орлиным носом, были гладкими и блестящими, без единого седого волоса, словно нарисованными несмываемой черной тушью. Эти брови делали взгляд его удивительно живым и проницательным.

– Садись к нашему огню, – пригласил он…

И остановился, увидев искалеченную ногу Уроза. Взял Джехола под уздцы, отвел его к своей, меньшей юрте, снял Уроза и положил на землю.

– Мой саис отстал. И служанка тоже, – объяснил Уроз слабым голосом. – Обойдусь без них. Они слишком устали.

– Не волнуйся. Ими займутся, как и твоим конем… – сказал старший из пастухов. – Слугой у тебя будет мой младший сын, Кадыр.

– Кого мне благодарить за все благодеяния, о, первый оказавший мне гостеприимство в степи? – спросил Уроз.

– Меня зовут Мезрор, я сторожу часть стада Бехрам Хана, – ответил старейшина пастухов.

Он принес седло Джехола, унес свое и пошел за фонарем. Когда вернулся, ноздри его сморщились. Юрту наполнил отвратительный запах гниения. Седовласый старец с черными как смоль бровями хотел было дать совет Урозу. Но ограничился лишь тем, что убавил огонь в фонаре и вышел, пожелав спокойной ночи.

И полог юрты опустился.

Но вскоре полог юрты поднялся.

Сын Мезрора принес Урозу чай, лепешки и рис. Уроз отодвинул еду и стал с жадностью пить. Мальчик не спускал с него умных, живых, нетерпеливых глаз. Но вел он себя так же сдержанно, как и его отец. Когда Уроз напился, мальчик сел, скрестив ноги, возле фонаря. Тишину нарушил Уроз. Он спросил:

– Ты видел моих слуг?

– Видел, – утвердительно кивнул головой Кадыр. Он хотел ограничиться этим ответом, но не выдержал, быстро повернул голову к Урозу, и вся серьезность, которую он собирался выдерживать, исчезла от улыбки, озарившей его лицо.

– И мула тоже видел, – воскликнул Кадыр. – Он большой и сильный. Но, клянусь Пророком, я хотел бы иметь твоего коня. Какой жеребец! Он хоть и грязный, что просто страшно, но видно что…

Он внезапно умолк и опустил голову. Он обещал Мезрору не приставать к больному гостю с разговорами. Но Уроз сам спросил:

– А что они рассказали?

– Что смертельно устали и проголодались, – ответил мальчик. – Больше ничего. Наверное, они уже спят в большой юрте.

– Ладно, – сказал Уроз.

И охотники, и дичь по обоюдному молчаливому согласию решили ничего не рассказывать.

– Очень хорошо… – прошептал Уроз.

Но кто был охотником и кто – дичью? Теперь Уроз уже не знал. Мысли его путались… Воздух в юрте был тяжелый и смрадный. Хотелось спать, но эта духота и вонь… Шея оперлась о седло, и он открыл глаза. Инстинкт самосохранения запрещал ему поддаваться этому оцепенению. Оно было какое-то недоброе, в нем отсутствовала откровенная простота сна, зато чувствовалось нечто скрытное, вязкое, как тина в топком болоте. Не покой его ждал, а погружение на дно.