Время перемен. Предмет и позиция исследователя (сборник) - Юрий Левада

И все же – почему соблазн «простоты» оказался (или оказывается) столь действенным и столь долгоживущим?

В определенном смысле, при определенном уровне запросов «синица» в руке всегда привлекательнее «журавля» в небе. Скажем, реальное благосостояние может быть привлекательнее надежд на всеобщее счастье. Реальность могущественного военно-индустриального общества действеннее мечтаний о равенстве и братстве, мировое влияние весомее утопий мировой революции. Все это как будто до банальности верно, но все же не совсем и даже не в главном. Сам упомянутый уровень запросов нуждается в объяснении. «Синицы в руках» на самом деле не было: уровень жизни в стране лишь в 60-е гг. приблизился к излюбленной нашей статистикой отметке 1913-го. Могущество государственной машины в испытаниях войны оказалось не слишком надежным. А уж неэффективность индустриальной системы, аграрной системы, административной системы сегодня и пояснять не требуется.

По-видимому, дело в другом.

Во-первых, Сталин предложил свои «простые» варианты политического строительства тогда, когда исчерпали себя и оказались в тупике все «сложные» – назовем их, скажем, революционно-романтическими. Других же вариантов в середине 20-х гг. ни у кого не было; шумные споры о «режиме» или о «возможности победы в одной стране» преимущественно прикрывали борьбу за власть (а отчасти – тот же дрейф к «реализму»). Сталин смог переиграть, опозорить, а потом и просто уничтожить всю «старую» партверхушку потому, что она уже проиграла спор с историей и лишилась своего лидерского потенциала.

Во-вторых, «простота» сталинских альтернатив оказалась близка определенным структурам традиционного, архетипического массового сознания. «Оказалась» не случайно, хотя дьявольская изобретательность будущего великого вождя в данном случае состояла лишь в том, что он ничего не изобретал. Привычное ведь всегда кажется простым. Расставаясь с революционными фантазиями элиты, Сталин практически – возможно, не сразу или не полностью осознавая это – стремился искать опору в чувствах и помыслах низших струй революционного потока. Здесь он находил тоску по железному порядку, сильной власти, готовность к расправе с «врагами» и бесконечное презрение к интеллигентским мечтаниям, культуре, праву и т. д.

Исследователи фольклора давно обнаружили, что «сказочному» сознанию всех народов мира присущ набор однотипных структурных единиц, например «герой», «враг», «вредитель», «перевоплощение», «измена». В искусственно создававшейся сталинской мифологии легко обнаружить весь набор фольклорных стереотипов, причем не потому, что она так уж искусно конструировалась, а прежде всего потому, что налицо имелся готовый «естественный» план такой конструкции, как бы готовая канва для соответствующего «узора».

Таков, например, сам архетип (или мифологема) «великого вождя», забота которого «с нами всюду и всегда» (из популярной детской песни). Апелляция к заботе и мудрости вождя не только «проще» и «реалистичней» поисков истины в анналах марксистской классики, она потому и кажется «простой», что архетипична. Сталин, как известно, правил страной с помощью громадного, неэффективного и неизбежно коррумпирующегося аппарата чиновников, строго иерархически организованного, с соответствующим распределением власти и привилегий. Но в точном соответствии с мифологическими канонами конструировался – и не без определенного успеха – облик непосредственной связи «вождя» и «народа» (этому, кстати, способствовало и периодическое принесение в жертву функционеров разного ранга). В той или иной мере образ «вождя народа» воспроизводится в идеологии и самом менталитете всякого популизма – этого объемистого букета социальных ожиданий, оценок и политических настроений, которые и в прошлом, и в нынешнем веке (преимущественно все же в политически слаборазвитых регионах и странах) связывают лидера и массы «поверх барьеров» госаппарата… и всяких демократических институтов вместе с ним.

В арсенале мифологического сознания – образ «врага». Он не имеет ничего общего с «нормальным» (для другого типа и уровня развития общественного сознания) понятием идейного или политического оппонента, зато у него много общего с традиционным стереотипом «врага рода человеческого», «изверга», в политическом лексиконе квазиреволюционной мифологии – «врага народа» (понятие, впервые опробованное, по-видимому, во времена Великой французской революции). В этом лексиконе нет полутонов и тем более нет «обычного» состояния мысли и действия, вне полярных оппозиций типа «священное – проклятое». Всякий, кто сделал или мог сделать «шаг влево – шаг вправо», естественным образом (для такого типа сознания естественным) попадал в разряд «врагов». Если такая судьба постигала вчерашних лидеров и соратников, то это нельзя объяснить только изощренно-циничным коварством Сталина: действовали «правила игры», а точнее, каноны мифологического сознания. Согласно тем же канонам, в разряд «врагов» неизбежно попадали «изменники» (апостаты, отступники, отщепенцы и прочие «ревизионисты»). И только в эпоху сумерек этого сознания размываются священные границы «абсолютных» крайностей и половинчатые категории (тех же «отщепенцев») получают самостоятельное существование – это уже относится к недалекому прошлому.

Реальные или мнимые носители «вражеского» клейма могли меняться, неизменным оставался сам «образ врага» как средоточие всех возможных и в основном невозможных злодеяний и происков, как не могла подвергаться изменениям или сомнению абсолютная противоположность козней «врагов» и благодеяний «героя». Вскоре после начала войны появился и облик «народа-врага» – сначала для обозначения противника (считалось, что классовое обличение фашизма в первые недели войны оказалось не эффективным), а уж затем и для чисто «внутреннего» потребления, причем число «народов-врагов» непрерывно росло (на эвфемистическом языке политической мифологии это, как известно, именовалось «обострением классовой борьбы»). Те же архетипы активно работали в ходе грязных кампаний против «космополитов», «заговора врачей» и т. п.

«Народ требует, народ не поймет иного» – этой присказкой неизменно прикрывались (иногда – стыдливо, чаще просто бессовестно) соучастники нескончаемых расправ над всякого рода «чуждыми». Это был не только метод поддержания ситуации «осажденной крепости» и соответствующего ей «крепостного» состояния сознания. Это был еще и способ отбора, просеивания и продвижения своих «кадров» по принципам угодливости, цинизма, некомпетентности. Пестуя «образ врага», конструировали столь же символический «образ народа», а главное – создавали и охраняли ту реальную пирамиду власти, которая выступала от имени и по поручению народа…

Помните, как черт говорит Карамазову: «Я часть твоя, твоя самая худшая…» Примерно так соотносилось это с народом, уже не символическим, а исторически реальным, пережившим войну и запутавшимся в кровавых лабиринтах постреволюционной страны. То, что предложил ему Сталин, – все эти «простые» и «естественные» альтернативы – не означало выхода, это было в своем роде скольжение по наклонной плоскости, к тупику, к трясине. Колоссальные затраты и растраты человеческой энергии и крови поколений, обилие грандиозных проектов и еще более грандиозных обещаний создавали иллюзии конструктивности происходящего. Когда развеялся туман всех этих фальшивых обещаний и искренних заблуждений, стало ясно, что речь шла о строительстве Великого Тупика…

Некоторые современные критики Сталина и его эпохи утверждают, что было совершено коварное и гнусное насилие над историей, контрреволюционный переворот и т. п. Мне кажется полезным предложить для рассмотрения несколько иную трактовку событий и лиц. Он не нарушил, но исполнил – довел до логического абсурда «естественный» ход событий, не будучи способным ни подняться над ними, ни действительно «повернуть» их течение. Ни к чему другому метод и мировоззрение циничного реализма привести не могли.

Рассмотрим поближе, как справлялся Сталин (или сталинизм, который, как мы уже отмечали, может существовать и без Сталина) с различными ситуациями исторического порядка. Результаты деятельности чаще всего принято рассматривать через призму решения неких задач. При этом молчаливо предполагается, что сами задачи уже существуют и требуется лишь правильно и с наименьшими возможными потерями их решить. Но ведь люди сами себе не только ищут решения, но и ставят «задачи» в меру своего понимания среды и самих себя. Возможности анализа будут больше, если говорить не просто о задачах, а о проблемных ситуациях.

Остановимся на трех таких, возможно, наиболее существенных ситуациях, с которыми сталинизм пытался справиться – теоретически (в смысле осознания) и практически: завершение революции, модернизация общества, самоопределение в мире.