Синее и белое - Борис Андреевич Лавренёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Флот повернул на север. Усилившаяся волна тяжело била в скулы кораблей, захлестывала на палубы. Сзади мерцало тускнеющее дальнее зарево — там дотлевал развороченный Трапезонд.
За два с половиной часа бомбардировки бригада линейных кораблей выбросила по городу двадцать пять тысяч снарядов. Эта груда металла весила вдесятеро больше, чем все население разрушенного города.
Флот мог гордиться удачной операцией. Офицеры и матросы имели право на заслуженный отдых и поощрение.
Отмывшись под душем от копоти и липкого осадка пороховых газов, Глеб направился в кают-компанию и в изумлении остановился на пороге.
Кают-компания по-праздничному сияла светом.
Матово светились тугие изломы скатерти, мерцал хрусталь, искрилось серебро, и в вазах на столе тяжело восковели горы фруктов.
У каждого прибора лежали бутоньерки, перевязанные трехцветными ленточками. Вымытые, надушенные, веселые, входили один за другим офицеры в приподнятом настроении, улыбаясь, блестя глазами.
— Что это такое? — спросил Глеб у Спесивцева. — Что за торжество?
— Ха! — усмехнулся водолазный механик, подтолкнув Глеба в бок. — Неужели не понимаете, малютка? Празднуем блестящую победу, и по сему торжественному случаю «вышеупомянутая марсала» расстаралась на пасхальный стол. Вот выпьем!
Спесивцев радостно щелкнул пальцами по тугому воротнику кителя и поддел Глеба под локоть. Придвинувшись вплотную и щекоча ухо Глеба усиками, Спесивцев смешливым шепотком сказал:
— Как же не праздновать! Почитай полторы тысячи турецких скворешен раздолбали. Одних детишек сколько перебили. Словом — «Гром победы раздавайся, напивайся, храбрый росс!»
— Как вам не стыдно так шутить? — Глеб вспыхнул и высвободил локоть.
— Милый Алябьюшка! Смотрите на вещи проще. Если все принимать всерьез, нужно пойти в каюту, снять шнур с портьеры и повеситься на собственной койке, — с неожиданной горечью ответил Спесивцев.
Глеб хотел что-то возразить, но в эту минуту прозвучал голос Лосева:
— Га-спа-ада офицеры!
Офицеры вытянулись. Боковая дверь, выходившая в командирское помещение, раскрылась, и в ней появился капитан первого ранга Коварский. Сегодня он удостаивал своим величественным присутствием офицерское общество. Рыжая борода командира была аккуратно разглажена, из-под нее синевато сверкали крылышки отложного воротничка, и застывающими каплями крови горел владимирский крест на шее.
Командир сделал общий поклон и пошел на почетное место в голове стола.
— Прошу садиться, господа!
Тишина разбилась. Переговариваясь и смеясь, офицеры занимали места.
Вестовые, бесшумно скользя по ковру, разливали шампанское. Золотая жидкость весело пузырилась в бокалах.
Коварский протянул руку, сверкнув рубинами перстня, взял бокал, поднялся.
Офицеры встали.
— Господа офицеры, — голос Коварского проникновенно и слезливо задрожал, — разрешите поздравить кают-компанию нашего славного корабля с первым боевым делом. Пусть оно будет первой ласточкой и предвестием славных боевых подвигов нашего обожаемого флота. Мы знаем, господа офицеры, что волею божьей и нашей историей предопределено владычество России на просторах Черного моря… Мы, севастопольцы, помним и чтим геройские дела наших предков. В наших сердцах и нашей памяти никогда не забудутся славные имена Ломбарда, Казарского, Лазарева, Нахимова, Корнилова, Дубасова и Шестакова. Дерзкий враг, испокон веков тщащийся подорвать могущество нашей родины, не раз получал тяжелые уроки от черноморцев. Победы наши под Калиакрпей, Керчью, Хаджибеем, Фидониси и Синопом вписаны золотыми буквами в историю Черноморского флота. Будем же верить, что к этим славным победам мы прибавим новые во славу России и флота. Сегодняшний наш поход тому залогом. Я уверен, что каждый из офицеров-черноморцев выполнит свой долг до конца. За государя императора, за доблестный наш флот, за дружную офицерскую семью, за погибель врага, господа офицеры — ура!
Держа в руке бокал, Глеб смотрел на офицеров, слушавших спич командира. Большинство равнодушно-скучно томилось, ожидая конца, когда можно будет сесть и приняться за еду. Вонсович рассеянно ковырял ногтем скатерть. Мичман Нератов с явно наигранной преданностью смотрел в глаза командиру, как дворняжка, которой показывают кусок сала. Дер Моон деревянно вытянулся и замер в величественной напряженности. Лосев грозно смотрел на вестового, уронившего тарелку. Рот старшего офицера был полураскрыт, и в нем застряло ругательство по адресу вестового, готовое вылететь, как только окончится торжественная речь командира. Лейтенант Ливенцов чему-то улыбался, видимо занятый своими мыслями, и слова командира шли мимо него. Спесивцев хмурился, тонкие губы лейтенанта Калинина были сжаты брезгливой гримасой.
— Урр-ра!
Первым крикнул ревизор. Остальные поддержали громко, но недружно. Зазвенели, сталкиваясь, бокалы.
Коварский сел, и тотчас зашумел общий разговор, застучали по фарфору ножи и вилки.
«Дружная офицерская семья, — подумал Глеб и внутренне улыбнулся, — недурная дружба. Например, Калинин с Мооном или Спесивцев с Нератовым — как собака с кошкой. Единение господ офицеров».
Глеб налил большую стопку водки и залпом выпил, не закусывая. Жидким огнем плеснула в голову, выжала из глаз слезы.
— Однако, — покосился сбоку Спесивцев, — так можно и под стол съехать, дорогой. Вы бы поостереглись.
— А, черт с ним… Скучно, — махнул рукой Глеб. — И голова у меня что-то болит. Должно быть, от грохота и газов.
— Так водкой не поможете… Бросьте… — И Глеб почувствовал, как, найдя под столом его руку, Спесивцев ласково сжал ее. — Бросьте, голубчик. Плевать на все.
Глеб хотел ответить, но в разговор ворвался напыщенный тенорок Нератова:
— Ну и грохали, господа! Так грохали, что турки до второго пришествия не забудут. Я ведь на мостике был с сигнальщиками — видел всю картину. Моментами от залпов было светло, как днем, ей-богу. А на берегу сплошной ад. Разрыв на разрыве. Живого места нет. Там, под берегом, фелюги стояли рядком — штук пятьдесят. И вот, вообразите, в эту кашу два двенадцатидюймовых. Вода столбом, дым, щепки — и пустое место. Ни одной не осталось. Это вам не «Гебен». Наши артиллеристики марку показали… Борис Павлович, за ваше здоровье.
Калинин молча поднял бокал и пригубил.
«Принял, — подумал Глеб, проникаясь внезапной неприязнью к лейтенанту. — Неужели же он тоже гордится и радуется этой варварской стрельбе по беззащитным людям?»
Но лицо лейтенанта Калинина было неподвижно и жестко, как камень. На нем нельзя было прочесть лейтенантских мыслей, а губы, не разжимаясь, хранили все ту же брезгливую гримаску, и она несколько охладила
