Синее и белое - Борис Андреевич Лавренёв

Штернгейма, — с вашей торопливостью вы устроите крыловский квартет. Нарастание должно быть постепенным, иначе вы сорвете всю музыку.

— Было бы что срывать, — ответил другой голос, глуховатый и низкий, — а вашей музыки не жалко.

«Странно, — подумал Глеб, — нашли время спорить о музыке, когда рядом война».

Он постучал. За дверью замолчали. Кто-то встал. Резко скрипнул по полу отодвинутый стул.

— Войдите, — голос Штернгейма прозвучал удивленно и словно тревожно. Глеб распахнул дверь.

— Может быть, я не вовремя, Мирон Михайлович?

Но уже рыжебородый кобольд, подбежав, тряс руку мичмана.

— Что вы, что вы, Глеб Николаевич. Наоборот, очень рад. Куда вы пропали? Я уж думал — вас в Севастополе нет.

— Невозможно было вырваться, — сказал Глеб. — А так — куда же деваться казенному флотскому имуществу, — пошутил Глеб.

Не выпуская руки мичмана, Штернгейм подвел его к своему собеседнику.

Еще на пороге комнаты Глеб заметил у книжного шкафа узкоплечего, сутулого человека. Дешевенький серый пиджачный костюм болтался на нем мешком, выпятившиеся колени брюк свисали, как коровье вымя. Прядь льняных волос никла на выпуклый, круглый лоб.

— Познакомьтесь, — сказал Штернгейм, — мичман Алябьев.

Из-под белесых ресниц взглянули на Глеба глаза незнакомца. Они были умны, насмешливы, золотисты, красили незаметное лицо. В их буравящем взгляде была большая внутренняя сила, упрямая воля, независимость.

Выслушав представление Штернгейма, незнакомец усмехнулся.

— Тищенко… Антон… не имеющий чина, — отрывисто сказал он, протягивая Глебу руку.

Рука была костлява, суха, с жесткой кожей, — Глебу показалось, что по его ладони прошлись, наждачной бумагой. Пальцы этой руки, видимо, обладали железной хваткой: несмотря на то, что Глеб был довольно силен, кисть его была легко смята этим рукопожатием.

Глеб с любопытством взглянул на Тищенко. Он показался ему занятным.

— Антон — чудак… Он очень горд, что не имеет чина, — вставил Штернгейм, суетясь и припрыгивая около. В этой суетливости было что-то похожее на смущение.

— Вы тоже врач? — спросил Глеб у Тищенко.

Но тот не успел ответить, предупрежденный Штернгеймом.

— О нет… Антон… тоже музыкант. Нашего поля ягода.

«Странно, — подумал Глеб, — по его руке я скорей был предположил, что он слесарь или кузнец».

— Да, я музыкант. Люблю громкую музыку, за исключением военных оркестров, — подтвердил Тищенко с той же усмешкой. Было похоже, что он издевается — то ли над собой, то ли над собеседниками.

— Вы пианист? — заинтересовался Глеб.

— Как вам сказать… иногда и пианист. Но больше композитор и музыкальный критик.

И опять нельзя было понять, шутит этот человек или говорит серьезно. Это начало раздражать Глеба. Он в упор посмотрел на Тищенко, по умные зрачки спокойно выдержали взгляд мичмана.

— Я не признаю игры Мирона. Это безнадежный дилетант и старая дева, отставшая от современных веяний в музыке, — сказал Тищенко уже без усмешки. — Мы смертельно ругаемся.

— То-то я слышал, подходя к дверям, как вы бранили Мирона Михайловича. Я даже удивился. Сегодня, мне кажется, Севастополю не до музыки.

— Что вы? Наоборот, — засмеялся Тищенко. — От таких происшествий только и остается заиграть в четыре руки. Не правда ли, Мирон?

Глеб прищурился. Уж не вызывающий ли это намек на ночное позорище флота?

Но Штернгейм вдруг прекратил свое топтанье по комнате и расхохотался.

— Конечно, мы с Глебом Николаевичем обязательно помузицируем, но вас я лишаю удовольствия послушать за ваши дерзости.

— Невелико наказание, — ответил Тищенко, — я и так уйду. Вы знаете, я не слишком ценю камерные концерты. До свиданья, мичман.

Глеб поклонился. Тищенко вышел, сопровождаемый Штернгеймом. Глеб раздумчиво поглядел вслед. Было в этом странном знакомом Штернгейма что-то неразгаданное, недоговоренное, беспокоящее.

Штернгейм, проводив гостя, вернулся. Непонятная суетливость его, поразившая Глеба, сменилась задумчивостью. Он молча постоял несколько секунд, барабаня пальцами по столу.

— Я вижу все-таки, — начал Глеб, — что попал к вам в неудачную минуту.

Штернгейм как будто проснулся.

— Оставьте, Глеб Николаевич, — вы меня обижаете. Вы всегда желанный гость. Просто я сегодня раскис… Хотите, в самом деле сыграем что-нибудь вместе.

— Спасибо, Мирон Михайлович, но через час я уже должен быть на корабле. А кроме того, я тоже раскис. Я только что похоронил сослуживца.

— Ах да, — всполохнулся Штернгейм. — Ради бога, простите. Я совсем упустил из виду. Ну, просто посидим. Хотите чаю? Кофе?

— Спасибо. Ничего не хочу. Мне приятно провести у вас этот час, в тишине, уюте, на твердой земле.

Штернгейм опустил крышку рояля, которую приподнял было, приглашая Глеба играть. Звук какой-то струны прошелестел по комнате нежно и долго.

— Я проснулся сегодня от рева орудий, — сказал Штернгейм, зябко поведя плечами. — Это было так внезапно, неожиданно, чудовищно.

— Для вас неожиданно, согласен, — зло перебил Глеб, — а для нас это не должно было быть неожиданным, а оказалось…

Штернгейм бросил косой быстрый взгляд на Глеба.

— Да, в городе говорят разное… А впрочем, кто же мог знать. «Не весте убо ни дня ни часа, в онь же прииде сын человеческий».

— Ерунда, — вскипел Глеб, — что годится для Писания, то ни к черту во флоте. Если бы командовал адмирал, а не старый суслик, мы могли бы встретить налет как следует, и «Гебен» сейчас плавал бы на дне, вверх килем. Я бы весь этот штаб с хлюстами и моментами в гальюне утопил.

Штернгейм вскинул голову и весело сверкнул глазами.

— Милый Глеб Николаевич, что за иеремиада?

— Иеремиада! Еще бы. Завтра вся Россия в нас пальцами тыкать будет. Не успев выстрелить, потеряли канонерку и лучший заградитель.

Доктор загреб рукой бороду и засунул ее конец в рот.

— Вот как? Припадок честного самосечения?

— А что вы думаете, — я должен во что бы то ни стало защищать честь мундира вопреки здравому смыслу? Знаете, как говорят французы: «La plus belle fille ne peut donner plus qu’elle a»[27]. Не могу же я говорить, что черное есть белое. У меня сейчас все нервы дергаются от злости.

Штернгейм помолчал. Потом придвинул вплотную свой стул и положил на колено