Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

Обижало его другое. Он познакомился и с Ходасевичем, и с Чулковым, и с Белым. Белого даже привлек в редсовет издательства «МТАХС». Но ни один из них не предложил ему стать членом ТЕО. Пришлось вычеркнуть из плана и пункт пятый… Позднее (в 1928-м) Белый не без смущения признается: «Он (Есенин. – А. М. ) то отходил от меня, то приближался. Я всегда в наших отношениях играл пассивную роль. Он вдруг начинал появляться, вдруг исчезал. И в исчезновении, и в появлении его всегда сопровождала нота необычайной чуткости, деликатности, и доброты, и заботы. Он всегда осведомлялся, есть ли у человека то-то и то-то, как он живет, – это меня всегда трогало». Трогать-то трогало, а вот поинтересовался ли хоть раз Андрей Белый, есть ли у Есенина то-то и то-то и вообще – как он живет? Чего не было, того не было.

Пока нобили скрипели перьями в ТЕО, Есенин успел выпустить под маркой «МТАХС» три книги: второе, дополненное издание «Радуницы», «Преображение» и «Сельский часослов», – но это не изменило его статуса. Для московской литературной элиты, традиционно равнодушной к «неонародническим» «бредням», «малообразованный» Есенин оставался слабым подражателем Клюева. В стихотворении «Мой путь» есть такой эпизод:

Россия… Царщина…

Тоска…

И снисходительность дворянства.

Ну что ж!

Та к принимай, Москва,

Отчаянное хулиганство.

……

И вот в стихах моих

Забила

В салонный вылощенный

Сброд

Мочой рязанская кобыла.

«Снисходительность дворянства», как уже не раз отмечалось, Есенина мучила в пору «царщины». В снисходительности он подозревал и Блока, и Гумилева, а пуще всего Ахматову. Но чего нет в его дореволюционных стихах, так это «отчаянного хулиганства». Странноватый анахронизм исследователи есенинского творчества предпочитают обходить умолчанием. Поэта (якобы?) подвела память.

Элемент временного смещения (сдвига) в «Моем пути» и впрямь имеется. И тем не менее к словам Есенина, что его «хулиганские» выходки (типа «Не хотите ли… у мерина») – реакция (вызов) на «снисходительность дворянства», стоит отнестись с доверием. Вежливое равнодушие высоколобых москвичей к «мужиковствующему» «чужаку», уязвив самолюбие, и впрямь провоцировало на скандалы. Кстати, в Москве 1918 года имелись и литературные салоны, в которые подголосок Клюева также не приглашался. По свидетельству В. Ф. Ходасевича, «кремлевские» дамы, жены высокопоставленных советских чиновников, хотя и делали вид, что покровительствуют писателям от станка и сохи, «у себя», «на равной ноге», принимали «буржуазных». Да и бытовой стиль, которого придерживались советские господа, не так уж сильно отличался от дореволюционного. Новые хозяева жизни скупали антиквариат, одевались у знаменитой портнихи Ламановой, ссорились из-за автомобилей и рысаков, реквизированных из царских конюшен. Справедливости ради следует уточнить: не москвичи завели моду на куртуазный советский стиль. Как и встарь, модные веянья доносились с севера, от брегов Невы. Юрий Анненков свидетельствует: хотя большевики и называли Гумилева «цепной собакой кровавой монархии», это не мешало ему заводить интересные знакомства среди советских администраторов. Николай Степанович, к примеру, запросто бывал в доме Бориса Каплуна, числившегося в те годы председателем Петросовета. Политикой недоучившийся студент Технологического института интересовался не очень и головокружительную карьеру сделал только потому, что приходился племянником основателю петроградского ЧК Моисею Урицкому (тому самому Урицкому, которого осенью 1918-го застрелит Леонид Каннегисер). Захаживали в гости к Каплуну и Замятин с Мейерхольдом. Здесь, вспоминает Анненков, можно было хорошо поесть, красиво выпить, а главное, лицезреть через столик звезду императорского балета Ольгу Спесивцеву, в которую хозяин советского салона искусств был, похоже, не на шутку влюблен. Разумеется, и мадера из царских погребов, и загадочная красота знаменитой балерины служили лишь приятным поводом для визита. Причина была посерьезней. Точнее, причины, поскольку у каждого из гостей Каплуна имелся индивидуальный резон для «заигрывания» с влиятельным лицом. Замятин пытался застолбить для литераторов своего выбора защищенное от «непогоды» особое место в культурном строительстве. Мейерхольд, наделенный от природы «марсианской жаждою творить», искал конкретных «выгод». Политика интересовала его еще меньше, чем молодого советского администратора, но он был твердо уверен: Париж, то бишь его новаторский театр, стоит мессы.

Каплун обещал, слова успокаивали тревогу. Да и кто в те месяцы смуты, когда новый закон еще «не отвердел», мог бы догадаться, что обожатель звезды императорского балета – калиф на час? Его власть казалась неограниченной. Племянник Урицкого и бывший репетитор сыновей Зиновьева был в ту пору настолько вне подозрений, что без особого труда добыл для Спесивцевой «бумаги на выезд за границу». Согласитесь, что у Есенина, силою вещей оттиснутого на обочину московской литературной жизни, были некоторые основания «обозвать» посетителей коммунистических салонов «вылощенным сбродом»!

Итак, уже к концу 1918-го Есенину пришлось вычеркнуть из плана действий и четвертый, и пятый пункты (альянса ни с нобилями, ни с гегемонами на уровне Пролеткульта не получилось). На очереди была проверка пункта шестого: не подчиняться чужой неправоте, не оспаривать ее, а утверждать свою правоту. Для испытания сего пункта судьба свела поэта с на редкость подходящим для столь рискованного эксперимента человеком. Это был тот самый Георгий Феофанович Устинов, заведующий редакцией газеты «Правда», который обратил внимание на Есенина, когда тот неудачно выступил на литературном собрании в помещении издательства ВЦИК. Георгий Устинов был убежденным ленинцем, но при этом имел и душу, открытую для добра, и ум, не подвластный партийной догме. Мальчик в сереньком шарфе его настолько заинтересовал, что видный партиец, не чинясь, вызвал Есенина на разговор и, догадавшись, что желтоволосый голоден, бездомен и беспризорен, не только приютил, но и фактически взял его, что называется, на обеспечение. Вот как это было: «В начале 1919 года Есенин жил у меня в “Люксе”, бывшем тогда общежитии Наркомвнудела (Наркомата внутренних дел. – А. М. ), где я имел две большие комнаты… Мы жили вдвоем. Утром я шел служить в “Центропечать”, где заведовал Лекционным Отделом. Есенин сидел у меня в кабинете и читал, а иногда что-нибудь писал. Около 2-х часов мы шли работать в редакцию “Правды”, где я был заведующим редакцией. Есенин сидел со мной в комнатке и прочитывал все газеты, которые мне полагались. Вечером, после работы, мы шли обедать в случайно обнаруженную столовку на Среднем Гнездниковском… Потом приходили домой и вели бесконечные разговоры обо всем: о литературе и поэзии, о литераторах и поэтах, о политике, о революции и ее вождях, впадали в жуткую метафизику, ассоциировали землю с женским началом, а солнце – с мужским, бросались мирами в космосе, как дети мячиком».