Есенин. Путь и беспутье - Алла Марченко

В самом Константинове до топоров не дошло, и коллективных писем Первому Комиссару односельчане поэта не писали. Тем не менее, как мы помним, по дороге из осеннего Константинова в Москву Есенин в разговорах со своей спутницей высказывался о новых порядках неодобрительно. И это не единственный факт, доказывающий, что широко цитируемая фраза из автобиографии 1925 года: «В годы революции был на стороне Октября, но понимал все по-своему, с крестьянским уклоном» – не так прозрачна, как кажется.

Георгий Феофанович Устинов, писатель и журналист, в первые послереволюционные месяцы ответственный работник «Центропечати» и заведующий редакцией газеты «Правда», вспоминает, как на литературном собрании в помещении издательства ВЦИК осенью, в 1918-м, появился никому не известный желтоволосый мальчик. Слегка курчавый, нелепо одетый (поддевка, сапоги бутылочками, серенький длинный шарф), он почему-то застенчиво улыбался решительно всем. Сам Устинов появление Есенина в просоветски ориентированной аудитории объясняет тем, что поэт уже тогда, в 1918-м, решительно и бесповоротно «повернулся лицом к большевистским Советам». Вряд ли это так. Ведь тот же мемуарист запомнил, что на том же собрании мальчик в сереньком шарфе выступил с отнюдь не советским заявлением: «Революция… это ворон, которого мы выпускаем из своей головы на разведку. Будущее больше…» Хотел еще что-то добавить, но смешался и замолчал. Устинову заявление показалось невразумительным. Вне контекста фраза про ворона и впрямь странновата, однако мысли, в ней обозначенной, ни в зрелости, ни в смелости не откажешь. Вот как она сформулирована в «Ключах Марии»: «То, что сейчас является в строительстве пролетарской культуры, мы называем “Ной выпускает ворона”. Мы знаем, что крылья ворона тяжелы, путь его недалек, он упадет, не только не долетев до материка, но даже и не увидев его, мы знаем, что он не вернется, знаем, что масличная ветвь будет принесена только голубем, образом, крылья которого спаяны верой человека не от классового осознания, а от осознания обступающего его храма вечности». Как видим, к Строителям Пролетарской Культуры Есенин уже осенью 1918-го относился куда критичнее, чем весною и летом. Опыт проживания в их «цитадели» даром не прошел. Атмосфера пролеткультовских общих собраний, их классовый фанатизм, истовая и слепая уверенность в исключительности пролеткультовского искусства настораживали Есенина. Он, пусть еще и не очень четко, но все-таки видит то, чего подавляющее большинство его товарищей по крестьянской купнице предпочитает не замечать: у придуманного головастиками пролетарского социализма и его узкого искусства нет будущего. И все-таки, как и Блок в 1918-м, Есенин пока все еще на стороне Октября, и его выступление на собрании издательства ВЦИК – не столько протестный выпад против пролеткультовского уклона, сколько своеобразный свод условий, на которых поэт мог бы, не теряя себя, сотрудничать с Советами. От него отмахнулись. Здесь, в Москве, он был никем, этот застенчивый мальчик в «гамбургских» сапогах, голенища бутылочками. Постановление ЦК ВКП (б) о работе с известными писателями, доставшимися Стране Советов от старого мира, его не касалось.

Между тем работа по приручению литературной элиты в старо-новой столице уже велась, и возглавляла ее первая партийная дама Москвы – супруга градоначальника Льва Борисовича Каменева, она же родная сестра Льва Троцкого. С осени 1918-го под ее руководством начало функционировать довольно странное учреждение – Театральный отдел Наркомпроса (сокращенно ТЕО). Согласно проекту, деятельность ТЕО должна была способствовать повышению уровня художественности театрального репертуара на всей территории Страны Советов. Хотя состав «симулякра» был текучим, ядро составляла литературная знать: Ходасевич, Пастернак, Георгий Чулков, Гершензон, Балтрушайтис, Вячеслав Иванов и т. д. Ничем дельным товарищ Каменева занять высокоумных подопечных, естественно, не могла. ТЕО, хотя и постоянно расширялся за счет увеличения числа секций и заведующих секциями – Вяч. Иванов, к примеру, заведовал историко-театральной, – но функционировал как некая канцелярия, производившая огромное количество бумажных инструкций и рекомендаций. Правда, ядро иногда приглашали в Кремль, в одну из квартир новых хозяев Кремля. Но литературные вечера у камина случались нечасто. В основном писатели писали, осваивая красоты ранне-советского канцелярита. Стучали ремингтоны, скрипели перья, светочи мысли, не разгибая спин, демонстрировали усердие, лгали, притворялись, презирали себя, но трудились. Однажды, вспоминал Владислав Ходасевич, «на лестнице я встретил Андрея Белого. Перед тем мы не виделись месяца два. На нем лица не было. Кажется, мы даже ничего не сказали друг другу – только посмотрели в глаза». И дело было не в зарплате, чисто символической, и не в продуктовых пайках. В отличие от Максима Горького, добившегося съестной льготы для питерских работников искусств, Ольга Давыдовна организовать нечто материально-существенное то ли забыла, то ли не смогла. Москвичи завидовали питерцам, но не роптали, ибо зарабатывали под водительством товарища Каменевой не хлеб насущный, а вид на жительство. Лучшие умы России дурели в ТЕО и ему подобных организациях, чтобы не прослыть «нетрудовым элементом». У Есенина этой проблемы не было. Как только вышел указ о борьбе с нетрудовым элементом, он быстрехонько, проявив в который раз «изобретательность до остервенения», подал в московский Союз писателей соответствующее моменту заявление: «Прошу союз писателей выдать мне удостоверение для местных властей, которое бы оберегало от разного рода налогов на хозяйство и реквизиций. Хозяйство мое весьма маленькое (лошадь, две коровы, несколько мелких животных), и всякий налог на него может выбить меня из колеи творческой работы, то есть вполне приостановить ее, ибо я, не эксплуатируя чужого труда, только этим и поддерживаю жизнь моей семьи».

Обижало его другое. Он познакомился и с Ходасевичем, и с Чулковым, и с Белым. Белого даже привлек в редсовет издательства «МТАХС». Но ни один из них не предложил ему стать членом ТЕО. Пришлось вычеркнуть из плана и пункт пятый… Позднее (в 1928-м) Белый не без смущения признается: «Он (Есенин. – А. М. ) то отходил от меня, то приближался. Я всегда в наших отношениях играл пассивную роль. Он вдруг начинал появляться, вдруг исчезал. И в исчезновении, и в появлении его всегда сопровождала нота необычайной чуткости, деликатности, и доброты, и заботы. Он всегда осведомлялся, есть ли у человека то-то и то-то, как он живет, – это меня всегда трогало». Трогать-то трогало, а вот поинтересовался ли хоть раз Андрей Белый, есть ли у Есенина то-то и то-то и вообще – как он живет? Чего не было, того не было.