Свидетельство - Лайош Мештерхази

— У вас есть своя полиция. Я сам добился для них у городского коменданта права носить оружие. Днем и ночью смешанные советско-венгерские и специальные военные патрули прочесывают район. Во всех частях района! Им дано указание во всем помогать гражданскому населению…

Комендант сделал такой глубокий вздох, что гимнастерка на его груди, казалось, вот-вот лопнет.

— Если бы вы сказали, что у вас забрали, ну, скажем гармошку, гитару, часы, зажигалку или еще черт знает что-нибудь в этом роде, чем солдат может воспользоваться, — я понимаю… Но зачем бойцу Советской Армии женские туфли? Скажите — зачем?

Ласло молчал, не зная, что ответить.

— Зачем ему дамское платье, нижнее белье и даже мужской гражданский костюм?

— Не знаю.

— Неправда все это!

Теперь пришла очередь Ласло покраснеть.

— Если бы мне так уж хотелось врать, товарищ комендант, я выбрал бы для этого более приятную тему.

Капитан, кажется, немного успокоился.

— Мы строжайшим образом наказываем за мародерство. Здесь театр военных действий, и не мне вам объяснять, что означают слова: «строжайшее наказание». А отдельные негодяи попадаются, согласен с вами, даже и в нашей армии…

Он хлопнул ладонью по стопке бумаг на столе.

— Вот размноженный текст приговора. Военный трибунал приговорил к расстрелу двух дезертиров. Спутались с какими-то проститутками, те уговорили их сбежать из части… Ну что, они из дома привезли эту мерзость? — воскликнул капитан. — У нас научились? А вы наверняка знаете, что в Будапеште, по сведениям полиции, было сорок тысяч зарегистрированных и тайных проституток! Известно ли вам, что во время осады города фашисты выпустили из будапештских тюрем всех уголовников? Ведь теперь это не город, а какое-то гнилое болото!

Комендант безнадежно махнул рукой и отвернулся.

— Мы не можем уберечь от этой заразы наших молодых, не имеющих жизненного опыта солдат… Но мы возьмем на себя поддержание в городе общественного порядка!

Он снова хлопнул ладонью по столу.

— В Будапеште сражались почти сто тысяч венгерских солдат. Где они сейчас? Вы отлично знаете где: переоделись в штатское и попрятались по городу. Нилашисты, эсэсовцы, солдаты фашистской армии… Целые дивизии! Кто же может угрожать общественной безопасности, как не они? И вы против того, чтобы мы выловили и собрали в лагеря всех, кто, согласно нормам международного права, должен считаться военнопленным?

Комендант повысил голос.

— Я не знаю, сколько наших солдат пало и сколько еще мы потеряем, пока окончательно освободим Венгрию от фашистов… Вероятно, сотни тысяч человек. Сотни и сотни тысяч на венгерской земле, за венгерскую землю… А вы — дамские туфли! — с отвращением даже не сказал — выплюнул эти слова капитан.

Ласло презирал себя в этот момент и ненавидел Озди. Он хотел, конечно, хоть что-то сказать капитану в свое оправдание, но пока подыскивал слова, тот заговорил снова, уже спокойным, твердым голосом:

— Сегодня мы еще здесь, завтра двинемся дальше. Для нас было бы совершенно безразлично, что произойдет с трупами с наступлением теплой погоды. Но разве вы тоже собираетесь покинуть город вместе с нами? Во второй половине марта в Венгрии начинается весна… Я могу дать вам отсрочку, но погода ее не даст! В этот период почти всегда дуют западные ветры. Опасность грозит всему городу! Мы сами не боимся эпидемий, всем нашим солдатам сделаны прививки. Речь идет о вас самих — неужели вы этого не понимаете? — Капитан смотрел на Ласло с откровенным изумлением. — Или вам жить надоело? А еще называете себя Национальным комитетом… Осмеливаетесь утверждать, что представляете нацию!

Ласло возвращался домой, как побитый.

В маленькой печурке бушевал огонь. Рядом с ней лежала целая груда паркетной дощечки, промасленной, навощенной, — лучшее топливо на свете! У самой печки сидел усатый учитель и время от времени бросал в огонь очередную порцию топлива. И все же снять пальто никто не решался. Лысый Гондош даже не снял шляпы. Одна половина окна была занавешена одеялом, другая попросту заколочена досками. Небольшой квадратик стекла, всунутый между досками и укрепленный гвоздиками, когда-то оберегал от мух венгерский герб: сквозь стекло бледно просвечивал отпечаток королевской короны, двойного креста и широких полос. Председатель районного управления Немет, упакованный в свитер и шали, сидел у самого окна. Все остальные притерпелись к царившему в комнате полумраку и не замечали его, но Немету нужно было целыми днями читать и подписывать бумаги.

…Входная дверь вновь отворилась, и появились Поллак и Озди. Председатель чинно подал им руку.

— Просим нас извинить, господа! Опять пришлось «мало-мало работать», — пояснил Озди. Он расстегнул куртку и расположился поудобнее, заполнив собой огромное мягкое кресло. — Ну, что же, начнем?

Без всяких формальностей собравшиеся сразу же перешли к делу, продолжая словно только что прерванное заседание. В тот период заседать комитетам приходилось ежедневно. Без их участия работа районных управлений и не мыслилась. По всем вопросам решения принимались Национальным комитетом. Все работники и даже сам председатель управления были всего лишь исполнителями рождавшихся на таких заседаниях решений. Собирались к девяти-десяти часам утра, — точное время начала работы еще не было установлено. Ждали, пока прибудет хотя бы по одному представителю от каждой партии и, конечно, самые важные члены комитета — председатель и секретарь комитета, председатель управления, начальник районной полиции.

По обыкновению, первым попросил слова Андришко. Он говорил, что у него в полиции все еще только двадцать четыре человека, а нужно по меньшей мере в три раза больше, и просил представителей партии направить в полицию своих старых, надежных, демократически настроенных членов. Это он делал неизменно, изо дня в день. Каждый раз его вежливо выслушивали, и все, включая Сирену Форро, обещали начать кампанию за привлечение в полицию «старых, надежных, демократически настроенных членов партий».

Однако никто не принимал этих своих обещаний всерьез. «Старые, испытанные демократы» из партии мелких сельских хозяев мечтали о политике, но не о службе в полиции. Их мало увлекала перспектива получать два раза в день пустой казенный суп и нести тяжелую, опасную службу — иногда бессменно по целым суткам — без зарплаты, с неопределенной надеждой на вознаграждение в будущем. Партия мелких хозяев ограничилась, например, тем, что заставила, после проверки лояльности, вступить в свою партию двух офицеров старой полиции. Крестьянская партия в районе была очень малочисленна — в нее входили в основном учителя, чиновники, один художник, три артиста Если кто и шел в новую полицию, то это были печатники, рабочие с тарной фабрики и других небольших предприятий района — несколько социал-демократов, но больше — коммунисты. Для них служба в полиции была партийной работой.

Даже и среди руин, по бомбоубежищам, в зоне военных действий слухи распространяются будто на крыльях. К началу заседания все уже знали, что комендант не дал отсрочки, однако доклад Ласло все равно выслушали со вниманием. Коммунистическая партия внесла предложение: поднять всех, кто способен двигаться.

— Из этого станет видно, — сказал Ласло, — можем ли мы действительно представлять интересы населения.

Слушали молча, пока Ласло говорил, молчали и после того, как он закончил.

— Ну что ж! — заговорил наконец Озди. — Очень хорошо! Надо посмотреть, как выглядит все это на деле!

Неподвижно, словно изваяние, сидел председатель, разглядывая блокнот со своими заметками. Альбин Шольц открыл глаза, поудобнее уселся на своем табурете, как человек, только что проснувшийся, но собирающийся снова задремать. Маленький услужливый стекольщик побежал позвать Новотного. Тот вошел с папками под мышкой, поклонился, никому не подав руки, и уселся на стул у стены. По просьбе Озди он раскрыл одну папку, сделал паузу и, подняв глаза, заговорил:

— Уважаемый господин председатель, уважаемый Национальный комитет, господа…

Новотный держался спокойно, уверенно. Свежевыбритое лицо, хорошо сшитый и выглаженный костюм, аккуратно повязанный галстук и начищенные шевровые ботинки выглядели необычно в этом взбудораженном и будоражащем мире. В рассуждениях Новотного были логика и трезвость, но за всем этим стоял вызов. Он самым видом своим как бы говорил членам комитета: «Болтайте на здоровье, стройте планы — а досье-то у меня!.. Вот вы сидите здесь, заросшие, по много месяцев не стриженные, не бритые, в дырявых свитерах, с подвязанными веревочкой подметками!.. Один только я способен придать авторитетность всей вашей работе, всей вашей чиновной власти над простыми людьми!..» Он был откровенен, у него на лице было написано это надменное презрение, — но вместе с тем была в нем и скрытность, затаенность, позволявшая по-разному представать перед разными людьми. В глазах у одних он — олицетворение преемственности государственной власти. Для другого: «Я — это новый строй». Для третьего: «Все здесь осталось по-старому, ничего не изменилось». А еще для кого-то: «Со старым кончено, нужно приспосабливаться к новому».