Жизнь Владислава Ходасевича - Ирина Муравьева

Участие не только в литературной, но и в политической жизни печатными выступлениями тоже, конечно, создавало все новых врагов.

Множество врагов обрел Ходасевич, борясь с так называемыми большевизанством и возвращенчеством. В 1926 году он выступил в журнале «Современные записки» с очень резкой статьей, направленной против только что начавшего свое существование евразийского журнала «Версты». Он упрекал редколлегию журнала в «большевизанстве». Это относилось и к главному редактору журнала, евразийцу Д. П. Святополку-Мирскому, который в 1932 году действительно вернулся в СССР и, арестованный, погиб там, и к члену редколлегии композитору Артуру Лурье, который до отъезда в Россию какое-то недолгое время был в Петрограде комиссаром по музыкальным делам (Ходасевич прямо называл его большевиком), и к позиции журнала в целом. Статья вызвала ярость евразийцев. «Современные записки» вынуждены были напечатать их письмо с протестом. С той поры Святополк-Мирский не мог слышать имени Ходасевича и отзывался о нем в печати крайне уничижительно; в связи с выходом в свет восторженно встреченной в эмигрантских кругах биографии Державина он писал, переходя уже через этические границы: «Но какая утонченная извращенность, граничащая с садизмом, нужна была, чтобы самому мертвому и „трупному“ из всех когда-нибудь живших писателей выбрать своей жертвой насквозь живого и здорового Державина». В этом отзыве больше личной злобы, чем сути дела…

Ходасевич отнесся к этому заявлению противника с юмором. Он писал Вишняку 21 августа 1929 года: «…впрочем, я почти польщен: хоть и самым мертвым и трупным, но все же „из всех когда-либо живших писателей“ быть занятно. 4000 лет (на худой конец) человечество не производило ничего подобного мне».

Большой скандал вызвал доклад Ходасевича о Горьком, зачитанный им в широкой аудитории 7 декабря 1936 года, после смерти Горького, последовавшей в июне. Перед этим он выступал с чтением воспоминаний о Горьком, а в марте 1937 года опубликовал в «Возрождении» статью, в которой пытался проанализировать причины его смерти. Его оценка Горького и Е. П. Пешковой вызвала гнев издававшего «Современные записки» Вишняка и его эсеровского окружения. Почему-то через год, уже в апреле 1938-го, скандал вспыхнул вновь, его собирались «отлучить» от «Современных записок». Он писал тогда Берберовой: «Кажется, буря идет от Осоргина (или Осоргин — только рычаг, которым действует Вишняк). Кажется, требуют моей „изоляции“, т. е. выгнать меня из „Совр<еменных> Записок“…» Но, «отлучение» так и не состоялось…

Ходасевич никогда не умел умерять своего критического темперамента и выступал в печати против своих идейных врагов желчно и не всегда справедливо, перехлестывая через край. Таково было его отношение к формалистам, неприемлемым для него, не принятым раз навсегда, и уже сойти с этой позиции он не хотел. Он считал формализм «духовным детищем футуризма», его теоретическим оправданием.

«Таким образом, дело сводится к провозглашению примата формы над содержанием, — писал Ходасевич в 1927 году. — Старое, еще писаревское отсечение формы от содержания восстанавливается в правах, с тою разницей, что теперь величиною, не стоящею внимания, объявляется содержание, как ранее объявлялась форма. Формализм есть писаревщина наизнанку — эстетизм, доведенный до нигилизма.

Изучение литературных явлений с формальной стороны, конечно, не только законно, но и необходимо. Когда оно забывается, о нем должно напомнить. Но в общей системе литературного исследования оно может играть лишь подсобную (хотя и почтенную) роль, как метод, временно и условно отделяющий форму от содержания, с тем чтобы открытия, сделанные в области формальной, могли послужить к уяснению общих заданий художника. <…> В советской России, где формализм процветает, дошли „до конца“. Загорланили: долой содержание!» (Увы, процветание это длилось недолго — гонения на «формалистов» в СССР начались вскоре и длились не одно десятилетие.)

Выступая против формальной школы, Ходасевич очень часто сгущал краски, хотя сам в каких-то пунктах с ней сходился и иногда противоречил самому себе. Он писал, например, в уже упомянутой статье 1937 года «О Сирине»:

«С анализа формы должно начинаться всякое суждение об авторе, всякий рассказ о нем», правда, при этом замечая, что «искусство не исчерпывается формой, но вне формы оно не имеет бытия и, следственно, — смысла».

Таким же постоянным, как к формалистам — на всю жизнь — было и его отношение к Маяковскому.

Глава 14

Маяковский

Владимир Маяковский

Фотография Абрама Штеренберга. 1920 год

Всю жизнь, начиная с молодости, Маяковский был для Ходасевича своего рода «бельмом в глазу». И дело здесь не только в «большевизме» Маяковского, в его приверженности существующей власти и признанности ею. Все это началось гораздо раньше и носило до конца непонятный личный оттенок, о причинах которого можно только догадываться.

Когда-то в молодости Ходасевич начал писать статью о хулиганстве, но она сохранилась в архиве лишь в наброске, так и не увидев свет. Предназначалась она, по-видимому, для газеты.

«Мы любим душевный комфорт, от больших и больных вопросов любим отделываться словечками. Окрестили — и ладно. Теперь все может оставаться по-прежнему.

Таких словечек за последнее время было придумано великое множество. Придумали „хулиганство“, придумали „санинство“, дали полное право гражданства так называемой „дегенерации“.

Но назвать беду — не значит ее устранить. Хулиганы бесчинствуют по всему „лицу земли родной“, от деревенского кабака до законодательной палаты включительно. Санинцы развращают наших детей, наших младших братьев и сестер. Дегенераты рождаются в наших семьях.

А мы спокойны. Негодяй на наших глазах колет сапожным шилом девочку.

— А, подкалыватель! Как же, знаем!

И идем мимо. Как будто даже странно было бы требовать от нас еще чего-нибудь, ведь мы же так точно определили название совершившегося факта!

Вот и теперь мы дня через три успокоимся: Балашов, изрезавший репинскую картину, признан дегенератом. Что же еще нужно? Дегенерация! Ничего не поделаешь, стенку лбом не прошибешь!»

Толчком для раздумий на эту тему послужила, судя по тексту, история с картиной Репина «Иван Грозный и сын его Иван» (которая произошла в 1913 году), но статья так и не была закончена, может быть, показалась самому Ходасевичу слишком пафосной, и он не знал, куда дальше пойдет его мысль.