Укрощение королевы - Грегори Филиппа

Именно король дает добро на эти аресты, которые жатвой прошлись по ученым и проповедникам, людям, которые были со мною связаны. Члены Тайного совета будут вести допросы, требовать имена, объяснения, но только король решает, кого следует арестовать. Он либо сам подписывает небрежным росчерком ордер, уложенный на край его постели, либо велит доверенным лицам, Энтони Денни и Джону Гейтсу, поставить печать с его именем, чтобы подписать его позже. В любом случае каждый ордер должен получить его личное одобрение. Генрих может стонать от боли или балансировать на грани сна от обезболивающих микстур и вина, но он всегда знает, о ком идет речь.

То, что происходит сейчас, – это не результат войны, объявленной мне папистами, и тайных интриг двора, воспользовавшегося болезнью и усталостью короля. Это игра, разыгранная самим королем, против моих убеждений, моих друзей, может быть, против меня самой. Так король стравливает собак, только в этот раз его ставки высоки. Поощряя моих врагов, он бросает меня, свою жену, собакам.

– Она здесь. Анна Эскью здесь! Сию минуту! – Джоанна Денни врывается в мою комнату и падает передо мной на колени, словно они под ней подломились.

– Она пришла сюда, чтобы встретиться со мной? – Мне не верится, что она пошла на такой риск, зная о том, что ее учителя и покровители сейчас сами находятся в Тауэре. – Ей нельзя сюда. Скажи ей, что мне очень жаль, но…

– Нет! Нет! Арестована и приведена на встречу с членами Тайного совета! Они допрашивают ее сейчас.

– Кто тебе об этом сказал?

– Мой муж. Он сказал, что сделает для нее все, что сможет.

Я делаю глубокий вдох и хочу сказать ей, чтобы она передала Энтони Денни: лучше бы он проследил за тем, чтобы мое имя не упоминалось при короле, ни при каких обстоятельствах. Но мне так страшно, так стыдно за свой страх, что я не могу произнести ни слова. Я боюсь того, что может сказать Анна. Что, если она признается, что проповедовала ересь, а мы все благодарно слушали ее? И что я пишу собственную книгу, наполненную запретными рассуждениями? Но я не могу сказать Джоан, которая слушала меня, занималась со мною, молилась со мною, что моей первой мыслью в опасную минуту была забота о собственном спасении.

– Господи, спаси и сохрани ее, – вот все, что я могу сказать.

– Аминь.

Ее держат на допросе до самого вечера. Переодеваясь к ужину, я спрашиваю служанку, которая мне помогала, где может сейчас быть Анна Эскью. Она не знает. В этом огромном дворце полно подвальных помещений без окон, комнат на чердаке и сокровищниц. Ее могли просто бросить в караульную. Я не смею послать слугу, чтобы разыскать ее.

За ужином епископ Гардинер произносит нараспев молитву о бесконечной благодати Господней, и я, склонив голову, слушаю его речь на латыни, которую, я точно знаю, не понимает половина собравшихся здесь людей. Но епископу нет до этого никакого дела: он исполняет свой собственный ритуал, а то, что люди, как дети, просят хлеба, а получают камень[21], его нисколько не смущает. Мне приходится ждать, пока закончится его бормотание, чтобы поднять голову и кивнуть слуге, чтобы начали подавать блюда. Мне приходится улыбаться, есть и управлять трапезой, смеяться над Уиллом Соммерсом и отправлять блюда Уильяму Пэджету и Томасу Ризли, словно они ничего против меня не замышляют, и кланяться герцогу Норфолку, сидящему во главе своего стола с маской учтивости на лице. Его сына, сторонника реформ, по-прежнему нет на отведенном ему месте. Я вынуждена вести себя так, словно меня ничто на свете не тревожит, в то время как где-то в этом же дворце Анна ест холодные остатки с моего стола и молится о милости Господней и его защите.

– Они вызвали меня, чтобы я вел допрос… – Пока двор танцевал, к моему креслу подошел мой брат. Мои фрейлины с замершими на лицах улыбками тщательно выполняли танцевальные па вместе с остальными.

– Ты откажешься?

– Как можно! Это же испытание. Я же тоже здесь под подозрением, и, если я ошибусь, они перенесут свое внимание на тебя… Нет, я допрошу ее и, надеюсь, смогу подвести ее к просьбе о помиловании. Я знаю, что Эскью не откажется от своих убеждений, но, возможно, она признает, что у нее нет образования.

– Она знает Библию вдоль и поперек, – говорю я. – А Новый Завет заучила наизусть. Кому придет в голову сказать ей, что она плохо образована?

– Ей не дано спорить со Стефаном Гардинером.

– Мне кажется, ты убедишься в том, что ты не прав.

– И что мне тогда прикажешь делать? – восклицает он с неожиданным раздражением. Потом внезапно откидывает голову и заливается смехом, делая вид, что только что рассказал мне что-то смешное. Я смеюсь вместе с ним и похлопываю его по руке – мол, вот какой шутник мой брат.

Мимо нас размашистой походкой идет Уилл Соммерс и строит нам гримасу.

– Если вы готовы смеяться над пустяками, то почему бы вам не посмеяться надо мною?

Я всплескиваю руками и говорю:

– Мы смеялись над старой шуткой. Она не стоит того, чтобы ее повторяли.

– У меня только такие и есть.

Мы ждем, пока он не удалится на достаточное расстояние.

– Постарайся придумать для нее выход, не подставляя себя, – прошу я. – Она молодая женщина, полная жизни. Она не ищет мученической участи, и, если у нее появится возможность избежать беды, она ею воспользуется. Просто попробуй ей эту возможность предоставить. А я попробую увидеться с королем.

– Что он делает? – шепчет брат. – Что все это значит? Он что, осерчал на нас? Осерчал на тебя?

– Не знаю, – отвечаю я и, глядя на его взволнованное лицо, внезапно понимаю, что здесь, на том же самом месте, до меня сидели пять женщин, которые не знали, рассердился ли на них король. И если да, то что он собирается делать дальше. Я похолодела от этой мысли.

После ужина я отправляю Нэн в покои короля, чтобы спросить, не согласится ли он принять меня. Сестра возвращается с нескрываемым удивлением: меня ожидали.

Она торопливо наряжает меня в самый эффектный арселе, спускает край лифа на платье и умащает мне шею розовым маслом. Они с Екатериной провожают меня до самых дверей королевских покоев, куда я вхожу уже одна.

Сэр Энтони Денни и епископ Гардинер уже там. Доктор Уэнди с полудюжиной слуг тихо ожидает в дальнем конце комнаты, готовясь переместить короля в постель, если тот пожелает, или посадить на горшок, или на огромное кресло с колесами, чтобы прокатиться на манер парадной статуи перед придворными в приемном зале.

– Милорд, – говорю я и склоняюсь в поклоне.

Он улыбается мне и подзывает ближе. Я подхожу, склоняюсь над ним и целую его, стараясь не обращать внимания на исходящий от него смрад. Он обвивает рукой мою талию и сжимает ее.

– О, Кейт… Вы с придворными хорошо поужинали?

– Нам очень недоставало вас, – отвечаю я и присаживаюсь на поставленный для меня стул возле кровати. – Надеюсь, вы вскоре почувствуете себя лучше и присоединитесь к нам. Вы давно уже лишаете нас радости вашего общества.

– О, я уверен, что так и будет, – весело говорит он. – Это был всего лишь обычный жар, который время от времени у меня бывает. Доктор Уэнди говорит, что я справляюсь с ним легко, как юноша.

– Да, вы обладаете потрясающей силой, – я с энтузиазмом киваю.

– Ну, что же, может быть, стервятники и парят над головой, но поживиться им пока нечем. – Король жестом указывает на Гардинера как на стервятника, и я улыбаюсь прямо в насупленное лицо епископа.

– Я скорее жаворонок, высоко взлетающий в небеса, чтобы пропеть вам хвалу, – пытается отшутиться тот.

– Говорите, жаворонок, милорд епископ? – Я склоняю голову набок и внимательно смотрю на его черно-белые одежды. – Скорее уж ласточка, по вашим цветам.

– Ты видишь Стефана ласточкой? – с интересом переспрашивает король.