Иосиф Сталин – беспощадный созидатель - Борис Соколов

– Поезжай в деревню, – произнес Владимир Ильич на прощанье, – мы тебя снарядим – дадим одежду и пищу на дорогу, а ты объединяй бедноту и пиши мне письма: как у тебя выходит.

– Ладно, Владимир Ильич, – через неделю все бедные и средние будут чтить тебя и коммунизм!

– Живи, товарищ, – сказал Ленин еще один раз. – Будем тратить свою жизнь для счастья работающих и погибающих: ведь целые десятки и сотни миллионов людей умерли напрасно!»

Глава «района сплошной коллективизации» Упоев как раз и демонстрирует, к чему ведет попытка наложить на «крупную стихию жизни».

Вполне возможно, что Фадеев, в отличие от Полонского, не наделенный литературным вкусом и эстетическим чутьем, второпях не углядел в повести Платонова издевку над реальной практикой колхозного строительства. Не исключено, что Александр Александрович простодушно решил, что сатира, содержащаяся в повести Платонова, направлена исключительно против тех «перегибов» в колхозном строительстве, которые были осуждены в сталинской статье «Головокружение от успехов» и тем самым попали в область «разрешенной критики». Но если сколько-нибудь внимательно вчитаться в текст платоновской «бедняцкой хроники», то станет ясно, что писатель отнюдь не заблуждался насчет того, что все «перегибы», якобы допущенные местными работниками, были всего лишь точным следованием директивам из Москвы. Вот что по этому поводу писал Платонов в повести «Впрок»: «Ни один середняк в Перепальном при раскулачивании обижен не был, – наоборот, середняк Евсеев, которому поручили с точностью записать каждую мелочь в кулацких дворах, чтобы занести ее в колхозный доход, сам обидел советскую власть. А именно, когда Евсеев увидел горку каких-то бабье-дамских предметов в доме Ревушкина, то у Евсеева раздвоилось от жадной радости в глазах, и он взял себе лишнюю половину, по его мнению, лишь вторившую предметы, – таким образом, от женского инвентаря ничего не осталось, а государство было обездолено на сумму в сто или двести рублей.

Такое единичное явление в районе обозначили впоследствии разгибом, а Евсеев прославился как разгибщик – вопреки перегибщику. Здесь я пользуюсь обстоятельствами, чтобы объявить истинное положение: перегибы при коллективизации не были сплошным явлением, были места, свободные от головокружительных ошибок, и там линия партии не прерывалась и не заезжала в кривой уклон. Но, к сожалению, таких мест было не слишком много. В чем же причина такого бесперебойного проведения генеральной линии?

По-моему, в самостоятельно размышляющей голове Кондрова. Многих директив района он просто не выполнял.

– Это писал хвастун, – говорил он, читая особо напорные директивы, вроде «даешь сплошь в десятидневку» и т. п. – Он желает прославиться, как автор какой, я, мол, первый социализм бумажкой достал, сволочь такая!

Другие директивы, наоборот, Кондров исполнял со строгой тщательностью.

– А вот это мерно и революционно! – сообщал он про дельную бумагу. – Всякое слово хрустит в уме, читаешь – и как будто свежую воду пьешь: только товарищ Сталин может так сообщать! Наверно, районные черти просто себе списали директиву с центральной, а ту, которую я бросил, сами выдумали, чтобы умнее разума быть!

Действовал Кондров без всякого страха и оглядка, несмотря на постоянно грозящий ему палец из района:

– Гляди, Кондров, не задерживай рвущуюся в будущее бедноту – заводи темп на всю историческую скорость, невер несчастный!

Но Кондров знал, что темп нужно развить в бедняцком классе, а не только в своем настроении; районные же люди приняли свое единоличное настроение за всеобщее воодушевление и рванулись так далеко вперед, что давно скрылись от малоимущего крестьянства за полевым горизонтом.

Все же Кондров совершил недостойный его факт: в день получения статьи Сталина о головокружении к Кондрову по текущему делу заехал предрика. Кондров сидел в тот час на срубе колодца и торжествовал от настоящей радости, не зная, что ему сделать сначала – броситься в снег или сразу приняться за строительство солнца, – но надо было обязательно и немедленно утомиться от своего сбывшегося счастья.

– Ты что гудишь? – спросил его неосведомленный предрика. – Сделай мне сводочку…

И тут Кондров обернул «Правдой» кулак и сделал им удар в ухо предрика».

Весь юмор ситуации можно оценить, если учесть, что председатель колхоза «Доброе начало» Кондров изобрел «колхозное электрическое солнце», которое светило бы «целиком в сторону колхоза», заменяя в пасмурную погоду настоящее солнце, но которое окончательно и бесповоротно вышло из строя, проработав всего полчаса. Колхозы для Платонова – столь же неестественное и бесполезное, противоречащее человеческой природе явление, как и электрическое солнце, призванное заменить подлинное солнце. Разумеется, Сталину не могло понравиться подобное издевательство над своей статьей, которую Платонов уподобил кастету. И в одночасье прозревший Фадеев послушно клеймит Платонова и за Кондрова, и за злосчастное «электрическое солнце»: «И в городах необходимо устроить районное общественное солнце, дабы техника всюду горела и гремела по нашей стране…» Так идут пункт за пунктом, основная цель которых показать: до чего же, дескать, «потешно» получается, когда наши «мужички» («охломоны») берутся за технику. «Остроумие» Платонова, как видим, куцее и убогое, выдумка его – плоская и дешевая. Но она обнаруживает высокую классовую кулацкую сознательность. Враг знает, куда он метит: он высмеивает то массовое движение за овладение техникой, которое является одним из вернейших орудий в классовой борьбе пролетариата и руководимых ими масс крестьянства».

Характерно, что в повести «Впрок» единственный вид кооператива, о котором Платонов говорит вполне серьезно, без тени ерничества и с нескрываемым сочувствием, это объединение, созданное по инициативе самих крестьян, и где такого объединения требуют природные условия: «Придолинное крестьянство еще в 1924 году, когда я был на Тихой Сосне, уже знало, что вести пойменное хозяйство, тем более создать из болота луга, одним напряжением единоличного хозяйства нельзя – и в 1925 году, к моменту начала работ, все заинтересованное обедневшее крестьянство объединилось в мелиоративные товарищества, то есть в зачаточную форму производственного кооператива». Писатель принимал только те формы кооперации, которые находятся в гармонии с природой и народными чаяниями. А ту коллективизацию, которую на практике осуществил Сталин, Платонов рассматривал как неприкрытое ограбление народа в пользу государства. Неслучайно в повести «Впрок» подчеркнуто, что «дальше жизнь пойдет еще хуже… людей придется административно кормить из ложек, будить по утрам и уговаривать прожить очередную обыденку». Издевался он и над гигантоманией, свойственной советским техническим проектам. Один из героев «Впрок», «лучший вождь и друг машин» Григорий Михайлович Скрынко, директор МТС, заявляет: «…Больше не могу терпеть… отсталости. Зачем нам нужны трактора в каких-то двенадцать, двадцать или шестьдесят сил. Это капиталистические слабосильные марки! Нам годятся машины в двести сил, чтоб она катилась на шести широких колесах, чтоб на ней не аэроплан трещал, а дышал бы спокойный нефтяной дизель или газогенератор. Вот что такое советский трактор, а не фордовская горелка!» Наверное, Платонов, сам инженер, догадывался, что мощные трактора нужны не для крестьянских нужд, крестьянам-то как раз лучше пригодились бы «фордовские горелки», сжиравшие куда меньше топлива и гораздо меньше уродовавшие почву. Гигантские трактора мощностью 200 и более лошадиных сил нужны только как прообразы танков и тяжелых артиллерийских тягачей.

Друг Платонова Михаил Шолохов в «Поднятой целине» переиначил в «правильном», партийном духе некоторые сюжеты «Впрок». Так, у Платонова есть злая пародия на массовый убой скота, осуществлявшийся крестьянами накануне коллективизации и представлявшийся пропагандой как «кулацкие происки». На самом-то деле народ не очень горел желанием расставаться с собственностью и предпочитал лучше напоследок наесться мяса «от пуза», чем отдавать корову дяде в колхоз. Один из платоновских героев, кулак Верещагин, морит голодом своих лошадей, чтобы получить за них завышенные страховые премии. У Шолохова же убой скота представлен как происки пробравшегося в колхоз кулака Якова Лукича Островнова. Сам же Яков Лукич морит голодом не лошадей, за которыми, напротив, самоотверженно ухаживает (они должны пригодиться антисоветским повстанцам). Он морит голодом собственную мать, которая случайно проболталась о планах восстания.

В платоновской повести колхозное начальство личным примером демонстрирует колхозникам, как надо правильно работать на тракторе, равно как надо правильно пережевывать пищу (вспомним лозунг «Двенадцати стульев» Ильфа и Петрова: «Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу»): «От Упоева колхозники чувствовали не зажим, а отжим, который заключался в том, что Упоев немедленно отжимал прочь всякого нерачительного или ленивого работника и лично совершал всю работу на его глазах.