Выбитый генералитет - Анатолий Корольченко

Я терял рассудок, я не мог выносить больше пыток. Палачи, истязая меня, садились мне на голову и ноги, избивали до невменяемости, а когда я терял сознание — обливали водой и снова били, потом за ноги волокли по каменному полу в карцер, били головой об стену, не давали лежать, сидеть я не мог, в течение полугода я мог только стоять на коленях у стены, прислонившись к ней головой. Меня морили голодом, мучили жаждой, постоянно не давали спать — как только я засыпал, мучители начинали все сначала. Я даже забыл, что у меня есть семья, забыл имена детей и жены, за что подвергался новым испытаниям. Полтора года после этого я был буквально невменяем, к своей судьбе, дальнейшей жизни я был не только безразличен, но горячо желал, чтобы она возможно скорее окончилась.

Вот в этих условиях, при глубочайшей травме нервной системы, состоянии полнейшей душевной депрессии, я подписывал протоколы в их формулировках, по их желанию, даже не читая их, потому что читать я не мог, лишь бы скорее настал конец, пусть самый худший.

И только в конце 1949 года, когда мое сознание стало немного проясняться, я потребовал показать мне подписанные мной протоколы допросов и установил, что следствие умышленно исказило и извратило смысл моих показаний, в результате чего получилось обвинение на лиц, которыми МГБ интересовалось.

И вот в течение трех лет я настойчиво добивался переследствия, но мне в этом отказали, добивался разрешения написать в ЦК партии — в этом мне также было отказано. И только в сентябре 1951 года, наконец, мне дали подписать протокол, опровергавший часть обвинений (в частности, анекдоты, якобы рассказывавшиеся в группе: Жуков, Серов, Телегин, высмеивавшие Вождя народов — Сталина И. В.). В другом же было отказано, и под нажимом следствия и прокурора МГБ Новикова я подписал остальные протоколы, признав себя виновным во всем, так как сопротивляться у меня не было сил, и, кроме того, я надеялся, что будет суд, на котором смогу раскрыть злоупотребления следствия и МГБ и отвести обвинения. С меня сняли статью 5811 «за недоказанностью и отсутствием данных» (а их не было в природе), но оставили 5810 и 19317, хотя и для этих статей в деле не было никаких доказательств.

При подписании обвинения по ст. 206 УПК РСФСР я внимательно прочел дело, стараясь найти хоть одно показание свидетелей, подтверждавшее обвинение меня в политических преступлениях перед Партией и Родиной, но ни одного такого показания в деле не было, и мне совершенно неизвестно и непонятно, на каком основании я был арестован как «военный заговорщик». На первом судебном заседании 4 ноября 1951 года суд отверг обвинения меня по ст. ст. 5810, 5811, оставив только ст. 19317, но неожиданно для меня выдвинул новое обвинение по ст. 5812 «за укрывательство антисоветских разговоров» моего брата — Телегина Д. Ф. Мой брат также оказался арестованным по моему «делу», хотя я с 11 лет с ним не встречался, не работал и не жил вместе. Брат намного старше меня, в царское время был матросом, затем рабочим, жил все время в Сибири, ходил в экспедиции по тайге. Он беспартийный, аполитичный человек, любящий выпить. Личная жизнь у него не сложилась, и одинокий старик приехал ко мне погостить в 1947 году, около двух месяцев жил у меня на квартире, затем устроился работать на ГЭС в Константиновке. За это время я видел его всего несколько раз, так как учился на курсах.

Естественно, я не мог нести за него никакой ответственности, но суд не принял во внимание этих обстоятельств и осудил меня на десять лет лишения свободы по указанным обвинениям. На этом же судебном заседании Военная коллегия Верховного Суда объявила мне, что «дело передается на новое расследование». Однако новый следователь Ельфимов заявил, что суд «переквалифицировал» мне ст. 19317 на Указ Президиума Верховного Совета СССР от 7 августа 1932 года.

Мне не было дано ответа, почему этого не было в постановлении суда от 4.9.51 г. и почему такое решение мне не объявлялось. Следователь Ельфимов зачитал мне такое решение Военной коллегии, вписанное уже после заседания, и повел следствие уже в совершенно ином направлении — о «расхищении» мною социалистической собственности во время пребывания в Польше и Германии.

Для чего следствию и суду понадобилось обвинять меня еще и в таком тягчайшем преступлении, я тогда не мог этого понять. И только теперь, после свидания с женой, мне стало известно, что еще за две недели до моего ареста, в мое отсутствие, органами МГБ, при личном участии министра Абакумова, было незаконно изъято и вывезено абсолютно все имущество нашей семьи и, видимо, тогда же разбазарено. По тем статьям, по которым меня осудило 1-е судебное заседание, конфискации имущества не предусматривалось, а его уже и не существовало, и поэтому следствию нужно было срочно искать выход из создавшегося положения по нарушению советской законности, допущенному МГБ.

И в основу этого обвинения были положены ложные показания также арестованных свидетелей — моего бывшего адъютанта Васюкова, зав. столовой Морозовой, бывшего адъютанта Жукова Семочки-на (если только эти показания не были добыты таким же способом, как и у меня), так как в них были допущены явная клевета, бездоказательные обвинения и не было ни одного факта, где бы указывалось, что я расхищал трофейное имущество, брал что-либо со складов, грабил квартиры и т. д.

Я требовал запросить всех комендантов городов, начальников трофейных складов, представителей министерств, в ведении которых находилось трофейное имущество, допросить солдат, обслуживавших и охранявших меня, — я был уверен в том, что среди них не найдется такого человека, который смог бы показать, что я расхищал социалистическую собственность. Следствие, безусловно, искало 4 года таких людей и, не найдя их, все обвинение обосновало на бездоказательных и лживых показаниях указанных выше свидетелей. Надо сказать, что вообще на все более-менее ценные вещи, купленные в Германии, имелись счета и прочие документы. МГБ забрало их вместе с имуществом, не оставив семье даже элементарно необходимых для существования вещей, прихватив даже старое, никому не нужное тряпье, для раздувания описей, чтобы тем самым ввести в заблуждение ЦК ВКП(б) и получить право держать меня в тюрьме. Все, что было приобретено семьей за 30 лет ее существования, записали как «трофейное, награбленное» в Германии.

Когда мне было предъявлено столь чудовищное обвинение, я потребовал приложить к делу имевшиеся в актах описи 44 счета и квитанции, но следствие отказало и, желая оставить это обвинение во что бы то ни стало в силе, уничтожило их, оставив в деле только акт об уничтожении этих оправдывающих меня документов. Я требовал допроса свидетелей о моей политической принципиальности, партийности в служебной деятельности и личной жизни — следствие мне отказало; требовал вызова свидетелей в суд — суд отказал; просил вызвать жену, которая могла бы дать исчерпывающие справки, свидетелей, адреса и проч., но даже в этом мне было отказано.