Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

Поэзия была его тайным тревожным голосом, его потребностью с самого детства, его целью до самой кончины. Однако он, как и всякий житель жестокой пустыни, ощущал поэзию, но не был в силах выразить ее символикой слов. Он осознавал ее внутри, но не был в состоянии произнести вслух. Стихи как спазм сдавливали горло и душу, но не желали излиться наружу, словно кость острая застревая в глотке и перекрывая дыхание. Он чувствовал, что его потребность в поэзии не была порождена желанием похвастаться способностью рифмовать перед своими сверстниками или выхватить ее неожиданно, как блестящее оружие, чтобы покорить им сердца невинных дев. Нет, он жаждал поэзии, чтобы покорить ею простор вокруг него и узнать, что скрывает в себе Сахара. Он искал в ней бога и свой утраченный оазис — Вау. Его никогда не покидало убеждение, что эти туманные символы, которыми набухает одна поэзия, когда-нибудь приоткроют завесу, чтобы он узрел тайну дождя, который в силах преобразить жестокую, голую, грязную землю, покрытую ковром щебня и гравия, превратить ее за несколько дней в зеленый райский сад. Он хотел воспеть красоту газели, чудо трюфеля на голом песке, райскую тишину, которую не опишешь словами и которую почему-то отказывается изобразить поэзия… Его охватывал спазм, он душил его, заставлял рыдать и биться в бессилии на безжалостных камнях, ранивших тело до крови и стаскивавших куда-то чалму, так что он временами обнаруживал, что остается с непокрытой головой. Если бы не его осторожность, что не позволяла ему покориться своим мучениям в уединении, люди наверняка бы решили, что он — дервиш или увечный калека. Он был в положении оскопленных, тех, что думают, будто избавились от желаний, но вдруг обнаружили, что страсть сжигает все тело, хлещет плетью нещадно и не находит себе выхода или отдушины, поскольку инструмент свой они потеряли. Да. Поэзия есть инструмент, средство, которым можно сорвать завесу и найти отдушину для переживаний…

…Волки прервали свой хохочущий вой. Он смотрел на звезды. Гроздья звезд также непрестанно взирали на великое зрелище Сахары. Они не забывали о своей вечной миссии подавать надежду истомленным заблудшим странникам, дарить колодцы тем, кто заслуживает.

— Не думай обо мне плохо, — произнес Адда вслух. — Я не хочу говорить стихами, чтобы покорять девушек. Я хочу стихов по другой причине, по потребности души.

— Наверное, — прохладно ответил на это Хамиду.

— Я не чувствую, что есть хоть одна сила, что может сорвать хиджаб с нашей Сахары, кроме стихов!

— Ну, что ж, верно. Я тоже пытался, как ты, но не вышло.

— Правда?! Ты почувствовал, что родился поэтом, а потом тебе шайтан рот запечатал, да?

— Я не чувствую, что шайтан мне рот запечатал. Рот запечатать в силах лишь Аллах.

— Аллах не может запечатать рот тому, кто жаждет его познать.

— С чего это ты? Он твой рот зажал, чтоб не говорить стихами, но даровал-то тебе нечто более важное, чем стихи — разум!

— Кто сказал, что разум важнее поэзии? Я задыхаюсь, а разум меня не спасает.

— Разумные люди сказали. А ты до их мудрости не дорос, потому что шайтан юности все еще в твоей крови играет… Ха-ха-ха!..

— Разум — скала. А поэзия — бабочка, птица, что воздух режет. Разум лежит себе на земле и дальше своего носа ничего не видит, а поэзия высоко, далеко в небе парит…

— А кто тебе внушил, что Аллах желает, чтобы ты в небесах парил? Если б желал, он бы тебя птицей создал…

— Но я чувствую, что ничего не узнаю, если не буду летать далеко…

— Вот оно — искушение-то!

Воцарилось молчание. Оба пытались прислушаться к дыханию величественного покоя. Звезды тоже продолжали с ними безмолвный диалог. Оба лежали, растянувшись на спинах на вершине холма. В вади под ними мельтешили тени верблюдов. Часть из них опустилась на колени и погрузилась в извечную жвачку, другие продолжали сновать меж деревьями в поисках дополнительного пропитания, накопить его про запас, на будущее время испытаний, словно понимали секрет Сахары, скрывающей до поры засуху и точно предвещающей сушь и бездождье, если сподобилась раньше сроков устроить щедрую весну.

— Я не знаю, — сказал Адда, — как это родится парень в пустыне — и не жаждет разгадать тайну Сахары! Она кажется открытой, голой, с обнаженным телом и головой, и в то же время таит целый мир, которого не найдешь ни в городах, ни в джунглях. И я думаю, что ничто не может развеять эту ее завесу, сделанную будто из скал и железа, ничто — кроме поэзии! А? Что ты скажешь?

— Секрет в том и кроется, что — секрет. И все, что ты говоришь о нем, как раз и обозначает его природу.

— Эта тайна — словно мираж.

— Цвет воды — от цвета сосуда. Откуда мираж является? Он — ее тень, ее забава. Законный ее сын.

— Спорить могу, ты тоже пытался стихи слагать?

— Ха-ха… А кто из нас не пробовал этим заниматься? Каждый сахарец, зародившись во чреве матери, уже по стихам жажду испытывает. Только судьбу его земля определяет. Сахара! Одним она поэзию в дар приносит, а другим дарует тонкий ум.

— Гордецам она поэзию дарит, чтоб сердца красавиц покорять, а тех, кто хочет раскрыть ее тайну, оставляет мучиться.

— Это тебя она так поставила. Потому что знает, что ты не хочешь забавляться этим, как прочие дураки, потому что она все помыслы твои знает. Кто тебе внушил, будто она хочет, чтобы ты ее тайну разгадал? А?

Адда долго молчал. Глядел на звезды, пока не услышал, что дыхание Хамиду стало ровным. Он подумал, что тот задремал. Была самая полночь.

— Ты спишь? — спросил Адда.

— Нет, — пробормотал Хамиду сонным голосом.

— В самом-то деле я хотел тебе рассказать кое-что другое. Я вовсе не хотел вдаваться в разговор о поэзии…

— Я знаю, что ты хотел бы поговорить о чем-то другом.

— Все-то ты знаешь… Ты помнишь, что мне сказал о склонности женщин ко лжи?.. А? Я одну тайну разгадал. То, что ей от мужчины не только лживые речи нужны, но еще и золото!

— А что такое золото, как не вопиющая ложь во всей истории Сахары? Блестит как мираж, а дотронешься — просто металл.

— Танад меня променяла на горсть золотого песка. Поверишь?

— А чего мне не верить? Шайтан золотую пыль в ладони мужей насыпал, чтобы сердца женские завлекали. Золото, словно сладкие вымыслы, создано специально, чтобы их аппетит удовлетворять.

Он приподнял голову и спину, опираясь на локти, вперился в пустоту ночи, усеянную гроздьями звезд, потом опять опустился на спину, лег навзничь и продолжал:

— Я тут совсем не исключаю даже женщин из нашего племени. Они украшеньями себя увешивают из белого, лунного металла, а души-то их все заложены, сохнут по металлу другому. Металлу лжи, миража и греха. Ты не поверишь, но они все предались этой золотой пыли только потому, что век, который наши предки прожили, закончился заветом, запрещающим нам, правнукам, с ней дело иметь. И я никогда не поверю…

— Меня всегда изумляет, что ты все знаешь, будто мысли можешь читать…

Однако Хамиду был поглощен чтением звездной росписи:

— И если б не их страх перед тенями предков, боязнь мертвых душ, людей, а не джиннов, и не нашего вождя племени, они бы точно соблазнились собственных детей менять — всего лишь на кусок этого мифического металла…

— О Всевышний!

— … несмотря на запрет, я знаю многих женщин нашего племени, которые усилия предпринимали похожие, втайне, чтобы достать его…

Адда вспомнил свою бабушку, которая заплатила жизнью за ошибку — спутав цвет золота с цветом обычного металлического браслета. Он проследил взглядом за падавшей к западу от них звездой и прочел про себя старое заклинание.

Потом забормотал, словно открывая дорогой ему секрет:

— Я слышал, бабушка моя говорила, из преданий Анги, будто маги — это не те, кто Аллаху поклоняется, богу в камне, а те язычники, что сошлись с ним в любви к золоту.

— Анги все ведает, а мы — что потеряли, то потеряли.

— Но все же до сих пор просвещаемся тем, что в памяти долгожителей осталось.

Хамиду продолжал обращать свои жалобы к звездам:

— Если б не потери, привел бы нас Анги к благоденствию, как наших древних прародителей. Однако говорят, что вражда к металлу Иблиса была его проклятием. Для черни предание было неясным, они думали, будто это — «книга кладов». Все его хватали, рвали на части, как голодные звери, бросились на безрассудную жертву. Говорили, жадность достигла такого предела, что некоторые глотали живьем вырванные страницы, думая, что таким образом смогут сохранить и потом вернуть себе сведения тайные. Чтобы урвать свою долю из кладов Сахары. Золото их ослепило, а алчность обрекла их на страшный грех.

— А я слышал рассказ, будто гигантский поток смысл его и увлек с собой в бездну…