Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

Вторая Танад была высокой и стройной, с фигурой, будто выточенной из ствола изящной пальмы. Ее высокому росту Адда не очень удивился, он слышал легенды о красоте женщин этого племени, они славились и тонкостью стана, и ростом. Пленила его глубина загадочных черных глаз, походивших на глаза умной газели и словно источавших загадку неземного мира. Тонко очерченный рот открывал в улыбке два ряда тонких, ровных белых зубов, которые цвели, будто цветы. Особая прелесть, которой он не встречал в женщинах своего племени, захватила все его внимание в изящной красавице из племени Ифугаса. Прелесть удивительная, чистая, такую поэты обычно описывают, как «притягательную», о ее чарах предостерегают богословы-факихи, говоря, что именно ее использовала Ева, чтобы пленить и околдовать Адама, что послужило причиной его изгнания из рая и ввергло его в вечные страдания и мытарства.

Он постоянно спрашивал себя, что его так привлекает в этой иноплеменной Танад: стройный стан? Или загадочность глубоких черных глаз? Ослепительная белизна и ровность зубов в обоих рядах? Его удивление росло, определить он был не в силах. Да и как это удастся едва созревшей юности вообще осознать, что человеческая привлекательность есть божественное очарование, которое не исходит от одной какой-то черты женщины или части ее тела, а снисходит как дух божий, чтобы распространиться и охватить все, как вспышка света, лучами сошедшая с небесной высоты, так чтобы отразиться и в сиянии глаз, и в белой улыбке, и удлиненности талии, и в манере говорить, и в изгибах кос на тонкой шее, в каком-нибудь инстинктивном повороте, движении тела или просто в женской грации? В чем кроется красота привлекательности? В соответствии и гармонии? Да. Жизнь заставит влюбленного юношу понять, спустя долгие и жестокие годы, что красота привлекательности не кроется в каком-то отдельно взятом органе человеческого тела. Это — совокупное богатство. Это — скрытое волшебство… Оно звучит и схватывает, пленяет своим соответствием одного другому, всем частям удивительного женского организма, невольно повернувшегося как-то и — приглянувшегося… Чувство закрадывается медленно, движение происходит робкое, переставляется нога, вторая запаздывает, делается шаг — оживает неясное вдохновение, будто озорство, поднявшееся откуда-то со дна неизвестности, слетевшее вышним духом, что подает начало, некую нить, она ведет за собой и приводит в итоге к этой самой притягательности, порождает власть, которая вывернет руки сильнейшему из мужей, всех их потащит чудесной цепью длиной в семьдесят локтей…

Он составлял ей партию в песенном кругу, слушал, как она играет, перебирая колдовские струны, создавая неземные мелодии, напевы утраченного рая. Встречи тянулись ночи напролет, одна за другой, под ярким светом летней луны. Он не знал, как удалось птичке впорхнуть из клетки и угнездиться в пленительной привлекательности улыбки, лучи которой опутали его словно паутина. Он отвечал на зов, качался в ритме мелодии, глядел и внимал, а поутру тащился на совет старейшин передавать свое послание, будить глас божий в сердце вождя Ифугаса…

Он устраивался в их кругу на полосатом коврике. Водил взглядом по узорным полоскам, чтобы побороть в душе юношескую застенчивость, и — говорил. Он опасался глядеть на величественный ряд головных уборов, который собирал вокруг него шейх племени, словно желая привести гостя в трепет, он прятался и исчезал в переплетении линий, наклонах и изгибах, треугольниках и квадратиках, нескончаемых цепях этих народных рисунков, сделанных на совесть и с любовью, создававших джунгли неведомого мира для влюбленного странника, прибывшего в сопровождении каравана купцов в Томбукту. Из этого протокольного коврика заседаний он выдумал себе джунгли — завесу от устроивших ему блокаду острых взглядов.

Он начал с первого изгнания и долго говорил о бедственном положении жителя Сахары. Он прибегал к сказкам бабушки о знаменитом Вау и посвятил ему интересный отрывок своей речи. Затем он сказал, что жизнь в пустыне — путешествие более краткое, чем может предполагать пресветлый вождь: первую половину его проводит раб божий в борьбе с бедностью, засухой и голодом, а вторую половину тратит на торговые поездки в Томбукту, Агадес или Тамангэст. И постепенно понижающийся счет жизни он начинает еще до того, как осуществит свою благородную мечту, ради которой, как считает юноша-пустынник, он сотворен на этот свет, то есть — любовь.

Он томится на вечеринках праздника вожделения, бьется головой о каменистую почву, чтобы увенчать голову любимой стихами, рассудок покидает его голову, и он решает совершить налет, является к ней с пленниками, а когда очнется, вдруг открывает, что жизнь вступила в союз с пустыней, и обе они строят ему вечные злые козни. Он обнаруживает себя скрюченным вокруг лотосового посоха либо какой палки из дерева акации. Сидит каждый день в тени вечерних сумерек, хлебает свой зеленый чай и… отдается всецело вниманию всепоглощающей тишины. Да. Внимание языку Аллаха в великой тиши есть все, что досталось ему от захватывающего путешествия, в котором он сегодня, под властью наступившей старости, уже не в силах разобраться: было ли оно в самом деле, или только приснилось? Так как же полагают думающие люди племени, отравлять эту краткую мечту сахарца жестокостью, противоборством и межплеменной враждой — дело разумное или это еще один вид безумия?

А затем произошло чудо, в которое Адда смог поверить только по истечении длительного времени. И поверил-то, верно, только потому, что оно повторилось в племени, пуще того — переняли его все племена Сахары, сделав его примером талантливости ума и людской глупости.

Пресветлый вождь вскочил со своего тронного места, весь дрожа, и обхватил его своими тощими руками. Обнял его посреди безмолвной угрюмости шейхов. Объятие длилось долго, и когда шейх ослабил, наконец, сплетение рук на его шее, Адда почувствовал, что дрожит, и пот струится потоком по всему его телу под праздничным, торжественным одеянием.

Воцарилось молчание…

Вдруг в соседнем шатре раздалось радостное клекотание женщины, неожиданно прорезавшее наступившую в округе тишину, и головы шейхов, увенчанные тяжелыми чалмами, зашевелились, бодая друг друга, раздались возгласы и первые комментарии. Адда понял, что взволнованы они все не чудным прыжком, совершенным их вождем, и не восхищением перед юным чужаком-пришельцем, которое он выразил в жарком объятии, но неожиданный отказ его от соблюдения традиционной церемонии достоинства и высокомерия, того наряда, которым кичатся взрослые в общении с юнцами и который порой переходит в ненависть и презрение. Именно это создало такое чудо, ему возликовали женщины, а старейшины изумились и нарушили обет молчания.

Вождь усадил гостя рядом с собой, продолжая крепко держать его за руку. Молчание вновь воцарилось в кругу мужчин.

Наконец шейх заговорил:

— Не грех человеку мудрому признать истину — даже если бы был он главою племени. Когда прибыл ты посланцем от своего вождя, шевельнулась у меня в груди та же мысль, что и у прочих людей: что ж это, неужели достигла гордыня шейха Амангасатена такого предела, что забыл он заветы предков и послал безусого мальчишку посредничать в противостоянии двух племен? Искушение призывало меня прочитать этот скрытый намек так, будто вождь хотел втайне бросить мне вызов, и вот что буквально пришло мне на ум: «Он хочет войны. Если глава племени удалил людей думающих, не поручил им роль посредника в таком деле, то надо быть осторожным и понять его истинные намерения: ведь он под видом предложения заключить мир, на самом деле тайно готовит войну! И я поверил этому вредному внушению и оставил тебя обретаться и ждать тут целый месяц. А тем временем скрытно послал я мужей разобраться в истинных намерениях вашего вождя и понять, желает ли тот время выиграть и к войне подготовиться. Удивило меня, что люди мои вернулись с доказательством того, что мнение мое было ошибочным и грешным. Только что же ты думаешь, сынок: разве доказательство это было достаточным, чтобы начисто погасить сомнения, заставить его отступить и начисто исчезнуть из сердца? Я знаю, эта беда, если найдет путь к сердцу человека однажды, проникнет в него глубоко, как клещи проникают в шкуру верблюда.

Признаюсь теперь перед собранием, именно он предложил мне пригласить шейхов на совет, чтобы прочли со мной вместе помыслы вашего племени по твоим устам, движениям и глазам. Прошептал проклятый мне на ухо слова: «Коли хочешь прочесть помыслы отца, подбери их постепенно с его сына». А ведь это иными словами переложение Анги, потому как говорится в утерянном своде, что старик и дремлющий видит то, чего юный не разглядит, стоя на холме. И когда говорил ты о муках наших в Сахаре, разбудил ты в груди моей другой голос — совесть проснулась, рассудок заговорил. Понял я, почему вождь избрал тебя посланцем — достичь согласия, избежать кровопролития. Завтра верну я верблюдов на ваши пастбища и дам знать гордецу Бабе, чтобы избавился он от глупой своей привычки уводить стада племен у соседей-пастырей, потому что обычай такой смуту порождает, кровью грозит и самой жизни, которую ты в своей речи так описал, что она в нашей Сахаре бескрайней быстра, как мысль, и кратка, как молния. Завтра заберешь верблюдов, а вместе с ними — «Али-бабу», скрученного веревкой пальмовой, шейху вашему передать. И сообщу я ему, что благословляем мы заранее всякое наказание, что сочтет он должным к нашему заблудшему сыну применить. Скажи ему также, что хотел я самолично произвести возврат стада и что не позволили мне совершить этот долг не интересы племени и мирские заботы, а нечто посильнее, за что извинит он меня, когда услышит: немощь моя. Много долгих лет прошло с тех пор, как встречались мы с ним последний раз в Тамангэсте, и хотя я помню все так, будто было это лишь вчера, только хитрые козни Сахары, о которых ты упоминал недавно, привели меня к тому, что ослаб я зрением, боль кости ломит и в руки древко лотоса вложить пришлось, чтобы спину мою удавалось мне держать прямо. Да не забудь передать ему, что мы польщены тем, что юноша вроде тебя состоит в родстве с нашим племенем, и когда мы поощряем сватовство меж племенами Сахары, следуем мы тем путем, что начертали наши предки и обнаружили мы его прописанным в Анги. Я совершенно убежден, если бы пришли все племена ко власти разума, как совершил это ваш вождь, то не пролилось бы больше ни одной капли крови во всем необъятном мире пустыни…