Ядерная зима. Что будет, когда нас не будет? - Вернер Гейзенберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Преемник Оппенгеймера в Лос-Аламосе Брэдбюри сидел на кожаной кушетке. Ивэнс обратился к нему с вопросом.
Д-р Ивэнс. Не думаете ли вы, что ученые, как правило, бывают людьми со странностями?
Брэдбюри. Ученые тоже люди… ученый хочет знать. Он хочет знать правильно и точно… Поэтому, я думаю, вы, вероятно, найдете среди людей, одаренных большим воображением в области науки, личности, которые страстно хотят заглянуть и в некоторые другие области с таким же интересом. Они стремятся проверить и убедиться, без предвзятых суждений в правильности или неправильности того, что именно данная константа, данная кривая или функция являются единственно верными.
Я думаю, что такое стремление открывать новые области, по-видимому, характерно. Если это делает ученых странными, то, по-моему, это весьма положительная странность.
Д-р Ивэнс. Вы не поступали так, неправда ли?
Брэдбюри. Ну…
Д-р Ивэнс. Вы отдаете дань увлечению рыбной ловлей или чему-нибудь в этом духе?
Брэдбюри. Да, у меня есть некоторые увлечения. В те дни я как физик-экспериментатор всецело был поглощен результатами своих исследований.
Д-р Ивэнс. Но это не делало вас странным, не так ли?
Брэдбюри. Об этом я предоставляю судить другим?
Д-р Ивэнс. Люди более молодые иногда допускают ошибки, не так ли?
Брэдбюри. Я считаю это неотъемлемой частью процесса роста людей.
Д-р Ивэнс. Думаете ли вы, что доктор Оппенгеймер допускал некоторые ошибки?
Таким образом, снова вернулись к главному объекту всех дебатов — Роберту Оппенгеймеру. Он сидел и слушал с лицом, похожим на маску.
Заявлений, сделанные в комнате 2022 в период между 12 апреля и 6 мая 1954 г., характеризуют не только историю жизни одного человека, но также и историю целого поколения ученых-атомников. На процессе все увидели их безмятежную молодость, их отвращение к диктатуре, увидели их ослепление величественным характером своих открытий, славой, которая грозила им гибелью, поняли всю тяжесть ответственности, лежавшей на них, к которой они не были подготовлены, их безвыходную запутанность и глубокое страдание. В этой небольшой комнате решалась не только судьба Роберта Оппенгеймера. Дебаты касались всех новых нерешенных проблем, с которыми начало атомного века поставило ученых лицом к лицу. Был поднят вопрос о новой роли ученых в обществе, об утрате ими тех глубоко укоренившихся этических представлений, на почве которых раньше развивались все науки.
Вопросы, которые задавал на процессе доктор Ивэнс, казались незначительными и не относящимися к сути дела Оппенгеймера. Но в действительности они имели глубокий смысл. Каков истинный характер нового героя нашего времени, ученого, столь могущественного и все же столь беспомощного? Эксцентричный профессор-химик, неизменно человечный даже будучи членом официальной Комиссии по расследованию, возможно, выступал от имени миллионов рядовых граждан, которые, как он смог почувствовать, смотрели на него со смесью восхищения и страха.
«Являются ли ученые людьми со странностями?» — незамысловатые вопросы такого рода, ставившиеся Ивэнсом, были в действительности эхом миллионов голосов встревоженных людей, которые хотели слышать от ученых ответы на такие вопросы: «Являетесь ли вы такими же людьми, как и мы?», «Скажите нам, чего вы в действительности добиваетесь?». Ученые-атомники, дававшие поочередно показания перед этой комиссией, фактически сами находились перед лицом правосудия. И критический вопрос, на который им предстояло ответить, заключался не в том: «Были ли вы лояльны по отношению к государству?», а в том: «Были ли вы преданы человечеству?»
Падение Оппенгеймера официально узаконили решением, которое было принято Грэем и Морганом. Ивэнс голосовал за восстановление допуска ученого к секретным сведениям. Решение было окончательно ратифицировано отклонением апелляции Оппенгеймера Комиссией по атомной энергии. Только один член Комиссии — Генри Д. Смит — голосовал за удовлетворение апелляции[45].
С этого момента Оппенгеймер начал новое восхождение к другим высотам в более чистой атмосфере. Освобожденный от бремени официальных обязанностей, Оппенгеймер посвятил себя работе по руководству Институтом перспективных проблем.
Эдвард Теллер, единственный из известных ученых, выступал против Оппенгеймера и, таким образом, в значительной степени способствовал низвержению своего соперника. В первые месяцы после процесса Оппенгеймера коллеги обращались с Теллером как с прокаженным или, еще хуже, как с правительственным доносчиком, в присутствии которого нельзя откровенно разговаривать. Теллер потребовал, чтобы ему дали возможность защитить свою позицию перед собранием коллег по Лос-Аламосу. Его выслушали при ледяном молчании.
Маскируя свою беспомощность показной драчливостью, Теллер обратился за советом к Энрико Ферми, одному из тех немногих людей, с мнением которых он всегда считался.
Беседа двух ученых состоялась при необычных обстоятельствах: Ферми лежал в постели. Прошло уже несколько недель, как ему стало известно, что у него рак и что надежд на выздоровление мало. Теллер тоже знал о его болезни. Это побудило его говорить более откровенно. Вспоминая о встрече, Теллер писал: «Считают, что обычно умирающий человек исповедуется в своих грехах остающемуся жить. Мне всегда казалось, что более логичен обратный порядок. Итак, я исповедовался перед Ферми в своих грехах. Никто, кроме него и бога (если он существует), не знает того, что я ему говорил, а Ферми может передать об этом только небесам».
В результате беседы, омраченной сознанием смерти и человеческой слабости, Ферми поддержал Теллера и помог ему написать статью для журнала «Сайенс». Статья эта под заголовком «Труд многих людей», подкупающая своей скромностью и искренностью, посвящена описанию разработки водородной бомбы. Она опровергала широко распространенное мнение (поддержанное, кстати сказать, самим Теллером) о том, что он один изобрел и изготовил супербомбу вопреки сопротивлению его коллег по Лос-Аламосу. Статья не прошла незамеченной. Теллер снова получил доступ в общество ученых-атомников. Его больше не избегали. Его терпели. Но он все же никогда не был полностью прощен.
Причины враждебности к нему, вероятно, лежали глубже, чем это сознавали сами физики. На Теллера смотрели не только как
