Ядерная зима. Что будет, когда нас не будет? - Вернер Гейзенберг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На другом конце комнаты, напротив трех судей, стояла старая кожаная кушетка. Здесь посадили свидетелей, торжественно принесших присягу. Не менее сорока известных ученых, политиков и представителей Вооруженных сил давали показания. Обвинитель Робб сидел против окна, спиной к свету. Оппенгеймер со своим адвокатом расположился напротив.
В комнате редко собиралось более десяти — двенадцати человек; по временам оттуда слышались голоса из громкоговорителя, воспроизводившего слова Оппенгеймера, записанные без его ведома в процессе допросов во время войны. Запись использовалась для того, чтобы сличить его прежние показания с настоящими.
В течение всей первой недели Роберта Оппенгеймера допрашивали непрерывно с утра и до вечера. В наше время трудно себе представить человека, который бы мог так много и так блестяще говорить о себе, о своих надеждах и опасениях, достижениях и ошибках, как Оппенгеймер. Однако, читая протоколы дела (992 убористо напечатанных страницы), нельзя не поразиться тому, как нечленораздельно и неуверенно изъяснялся Оппенгеймер, обычно блестящий оратор, умевший зачаровывать слушателей. Казалось, он умышленно решил не пользоваться своим наиболее сильным даром. И только в письменных заявлениях, подготовленных им еще до начала процесса, чувствовался мастер слова.
Очевидцы, знавшие Оппенгеймера как выдающуюся фигуру в любой дискуссии, чье красноречие могло склонить оппонентов на его сторону, говорили, что на данном процессе он часто производил впечатление человека, находящегося в состоянии рассеянности. Он «временами лениво откидывался на спинку дивана, превращенного для данного случая в скамью подсудимых, с таким видом, как будто его мысли были где-то далеко». Говорят, что Андре Мальро, знавший Оппенгеймера через Шевалье (последний много лет был переводчиком Мальро), прочтя протоколы процесса, заявил, что не в состоянии понять, почему столь прославленный ученый мирился с оскорбительным обращением со стороны своего главного противника Роджера Робба. Рассказывают, что великий французский писатель воскликнул: Он должен был гордо встать и крикнуть: «Джентльмены, я есть атомная бомба!»
Но именно этого Оппенгеймеру не позволял сделать его характер. В нем всегда было больше от шекспировского принца Датского, чем от «Короля-солнца». Подобно Гамлету, он однажды вообразил, что рожден установить время (а, может быть, и мир) справедливости. Но его «широкий кругозор» (термин, которым он любил пользоваться для характеристики своего уклончивого отношения) всегда приводил ученого к колебаниям и медлительности в принятии важных решений, которые все-таки приходилось принимать либо из честолюбия, либо под давлением общественного мнения и о которых он немного спустя начинал жалеть.
Такой сложный и неустойчивый характер с самого начала оказался в невыгодном положении перед «узкоколейным» умом Роджера Робба. Прокурор безжалостно втягивал обвиняемого в противоречия, расставлял ему ловушки. Но, выставляя своего нерешительного противника в таком свете, он фактически оказывал ему огромную услугу. Действительно, после этого «отец атомной бомбы» никогда уже не будет выглядеть перед потомством бессовестным или даже безнравственным человеком, каким его считали некоторые разочаровавшиеся в нем бывшие друзья. Он может казаться теперь только слабохарактерным человеком, раздираемым противоположными тенденциями. Возможно, что неумение Оппенгеймера бороться с неблагоприятной ситуацией нигде так наглядно не проявилось, как в следующем диалоге между ним и Роббом.
Робб. Вы возражали против сбрасывания атомной бомбы на Хиросиму из моральных побуждений?
Оппенгеймер. Мы изложили наши…
Робб. Задавая вам вопрос, я имею в виду, что в ответе вы будете употреблять слово «я», а не «мы».
Оппенгеймер. Я изложил свои опасения и доводы другой стороне.
Робб. Вы хотите сказать, что ваши доводы были направлены против сбрасывания бомбы?
Оппенгеймер. Я изложил доводы против ее сбрасывания.
Робб. Сбрасывания атомной бомбы?
Оппенгеймер. Да. Но я не подтвердил их.
Робб. Вы имеете в виду, что, работая в течение трех или четырех лет днями и ночами, работая, как это следует из вашего ответа, почти блестяще, над созданием атомной бомбы, вы затем стали приводить доводы против ее использования?
Оппенгеймер. Нет. Я не приводил доводов о том, что ее не следовало бы использовать. Военный министр запросил меня о мнениях ученых. Я изложил доводы против и доводы за.
Робб. Но вы поддерживали применение бомбы против Японии, не так ли?
Оппенгеймер. Что вы имеете в виду под словом «поддерживал»?
Робб. Вы помогали выбрать цель, не так ли?
Оппенгеймер. Я выполнял свою работу. В Лос-Аламосе я не находился в положении человека, определяющего политику. Я обязан был делать все, что мне предложили бы, включая и изготовление атомных бомб различных конструкций, которые я считал технически выполнимыми.
Робб. Вы могли бы сделать и термоядерное оружие, неправда ли?
Оппенгеймер. Нет, не мог.
Робб. Я не об этом спрашиваю, доктор.
Оппенгеймер. Я мог бы работать над ним.
Робб. Если бы вы открыли секрет термоядерного оружия в Лос-Аламосе, вы поступили бы так. Если бы вы могли открыть его, вы бы так и сделали, не так ли?
Оппенгеймер. О, да.
В 1954 г., 22 апреля, Оппенгеймеру исполнилось 50 лет. При нормальных обстоятельствах такой день был бы большим праздником для преуспевающего ученого. Но это был день суда. На второй неделе процесса допрашивали многочисленных свидетелей. Все их выступления были полны похвал Оппенгеймеру. Они отмечали его энергию, его организаторские способности и его лояльность.
Часто во время многочасовых допросов свидетелей Грэем, Роббом и адвокатом Оппенгеймера, обычно когда допрос уже подходил к концу,
