Честь Афродиты - Владислав Вишневский

— Это правда? — голосом лоха, спросил Петерс. — Серьёзно?

— Я тебе говорю, брат. Серьёзнее не бывает.

48

Я дома. Глажу брюки. И не удивляюсь себе. Ха!

Это бы раньше, до армии, я бы не поверил: мне брюки всегда гладила мама. И рубашки, конечно, и трусы с майками, и… — всё, в общем. И даже ботинки чистила! Потому что мне было не до того. У меня же школа, дела! Да и не умел, уверен был, знал, пацаны засмеют, потому что это дело сугубо не мужское, а женское. А вот сейчас, после армии, глажу всё сам, и чищу тоже, делаю это легко, автоматически. Потому что привык. Поменял взгляды. Вернее, приучили. И нормально. Помаши-ка утюгом или щёткой, женщина, чтоб всё в струнку и блестело, ха… Руки отвалятся, и ноги тоже. Утюг ведь не чайная ложка, и даже не столовая. Это мне легко, тренированному да закалённому, сержанту запаса, а матери, в смысле женщине… К тому же, я слышал, женщину беречь надо, тем более мать. Потому и не даю ей к утюгу прикасаться. Да и думается в это время хорошо, продуктивно.

Мы вчера ездили к Забродиным. На поминки. Я, дядя Гриша, Свешников и Волков. Всем составом. Странно, конечно, вдвоём бы или втроём — куда ни шло, понятно… Но с нами Волков Борис увязался Фатеевич. «Я с вами тоже поеду. Сказал поеду и всё». Кстати, ничего мужик, нормальный. Я думал о нём хуже. Раньше думал. Теперь, когда он с нами под «расстрелом» постоял, я увидел его по другому. Но об этом не сейчас, об этом после. Хороший мужик Волков, возражать я не стал, лицом высказался: пусть едет. Сам-то я, если честно, мандражировал. Но избежать поездки не мог. Это бы раньше, до армии… обязательно бы слинял. Теперь нет. Проблемы встречаю грудью. Увидеть вдову с её дочкой, это вам не на день рождения к другу сходить, не праздник. Поминки. Да и хорошо помню изуродованное пулями лицо Евгения Васильевича… Брр-рр! Ужас! А каково им, вдове с дочкой?! Поехали. Не на моей «копейке», на волковской «тойоте»…

Нас встретили сдержанно-обрадовано. Обрадовано Пастухову, нам — троим — сдержанно, вежливо. Наташа, Наталья Викторовна, вдова Евгения Васильевича, в тёмном платье, с тёмным шарфом на шее, гладко причёсанная, встретив нас, принялась было на дяди Гришином плече плакать, он похоже тоже… Мы — трое — рядом… встали как замороженные, как памятники. КолаНикола со своей головой одуванчиком и очками на шее с верёвочкой и интеллигент Волков, не считая меня. Волков единственный из нас как подобает выглядел: в тёмном костюме и рубашке с чёрным галстуком в белый горошек. Интеллигент. Замечу, у меня с Пастуховым на ногах черные носки, я специально штаны чуть вверх подтягивал, чтоб заметнее были, а у Свешникова черный брючный ремень… Тяжёлая ситуация. Кислая. Встали в прихожей… Тоска. И обстановка такая, словно что-то в квартире лишнее поселилось. Тёмное и тягостно мрачное, с рыданиями и всхлипами. Или наоборот, как на дымящихся развалинах, после погрома… Ничего изменить нельзя, и жить не хочется.

На поминках я никогда — чур, чур! — не был, но состояние представляю. Что-то близкое я уже испытывал как-то, однажды, когда в учебку попал. Мать моя! Изменить ничего уже нельзя, а жить надо… Пришлось. Тоска! Хотя, конечно, базис разный, чего уж говорить… Там — служба Родине. Здесь — трагедия, горе! Стояли, переминались с ноги на ногу, вздыхали. Эх-х… Д-даа!.. Пока в прихожую не вошла девушка.

Молодая, с чистым лицом, с большими светлыми глазами, правда заметно опухшими, направленными куда-то в глубь себя, вовнутрь. Стройная, как все школьницы, с аккуратной фигуркой, в тёмном платье, в домашних тапочках, волосы убраны в косу, с таким же тёмным шарфом на шее, как и у матери. Лера, понял я, дочь… дочь погибшего Евгения Васильевича. Она, руки на груди, плетьми, остановилась, «Мама, ну что ты, пусть гости проходят. Здравствуйте!», опустив глаза, тихо поздоровалась она. Наталья Викторовна услышала, отстранилась, да-да, извините! — пряча заплаканные глаза, засуетилась, приглашая в комнату… Мы вежливо, пропуская друг-друга, по-армейски в затылок, вошли… Лера сразу же скрылась на кухне, принялась накрывать в комнате на стол. Мы осмотрелись. В большой комнате как и во всех таких, в принципе, одинаковый набор мебели и аппаратуры, выделять особо нечего. Кроме портрета в траурной рамочке. Здесь, в этой комнате, сейчас. Евгений Васильевич с грустной улыбкой, в мундире с полковничьими погонами смотрел на нас спокойно и чуть иронично. Портрет на тумбочке, в углу, в рамке с траурной ленточкой, и цветы… И тяжёлый запах, не привычный, не выветрившийся. Запах траура, запах горя…

— Наташа, нам бы к Евгению сначала съездить, — оправдываясь, заметил дядя Гриша. — Извини, мы не могли раньше.

— Я понимаю, Гришенька, знаю. Болит? — спросила она, осторожно касаясь его уха. Повязки на нём уже не было, только толстый слой примочек и лейкопластыря. Как набалдашник звонка на будильнике. И я, кстати, тоже кепку предусмотрительно снимать не стал, потому что не хотел диагонально стриженым пробором и зелёнкой под липучкой светиться. В зеркале вчера видел, засохшая корочка там уже в просеке образовалась.

— Ерунда, Наташа, до свадьбы заживёт, — кривя в улыбке губы, отмахнулся Пастухов.

Опять он про какую-то свадьбу, в его-то возрасте, ха, пустые намёки, мысленно усмехнулся я. Слабак! Никогда он не решится.

— Съездим, съездим, Гришенька, помянем только… — Вновь темнея лицом, согласилась вдова.

Лера на стол накрыла быстро… Последними на столе возникли бутылки с водкой. Так положено. Ритуал.

Украдкой, если так можно выразиться, я сделал всё, как поступил КолаНикола. Намазал на хлеб толстый слой масла, и незаметно для всех, слизал его, весь, как КолаНикола сделал. Я это знаю. Видел. Знакомый приём. Верный. Так всё разведчики со шпионами поступают, когда хотят оставаться с холодным сердцем, чистыми руками, горячей… этой… нет, не так, с горячим сердцем, холодной головой и трезвым рассудком, как мне сейчас надо. А потом можно и выпить необходимую рюмку. Потому что нужно. Так положено. И закусить…

Разговора за столом естественно не было. Только вздохи и звяканье вилок. Дядя Гриша сказал о погибшем свои слова, дружеские, тёплые, заверил, что будет помнить своего друга, товарища. Что и мы не будем забывать ни его самого, ни его семью… Мы дружно закивали головами: да, так и есть, так и будет. Дядя Гриша вдруг засобирался: нужно съездить, нужно… Лера глаза вскинула… Глаза… Глаза у неё, кстати, большие и… удивлённые! Нет, удивительные, потому что красивые, и ресницы пушистые, и брови вразлёт. Я это отметил машинально, как мимолётное виденье, как гений чистой… Нет-нет, то есть да-да, поймал для себя, зафиксировал это удивительное явление, поразившее и Пушкина и меня, но для будущего размышления. Потому что здесь, сейчас, за таким столом, сами понимаете… лирика не к месту. Наталья Викторовна пояснила дочери.

— Лерочка, мы на кладбище к папе съездим, а ты тут приберись…

— Ага, и Волька тебе поможет, — кивнул дядя Гриша.

— Умм…

Я возразить не успел, не потому, что заторможенный или водка подействовала, а потому что ковырял в тарелке вилкой, философствовал про себя молча, о грубых превратностях судьбы, даже подлых, о том, что совсем недавно в этой семье было и счастье и радость, какие-то свои планы у людей были, жизненные перспективы… эх! И вот, всё пошло прахом, разрушилось… И всё эта сволочь генерал, с его подонком киллером с автоматом. Ну, жизнь, копейка, мать еврейка!.. Потому и не успел возразить: с какой это стати и вообще, я тоже должен, но…

— Ага, помоги, Волька, Лерочке, помоги, — предательски поддакнул и КолаНикола. — Стол убрать, прибраться, сам понимаешь.

В его словах были явные непонятности для меня, даже несуразности, какой стол, какую посуду, я что вам тут, здесь… но, изобразив на лице подобие понимания, вздохнув, я согласился. Я же в гостях. Не маленький, не препираться же. Мне итак было тяжело смотреть на портрет Евгения Васильевича, а уж увидеть свежую могилу, это, извините, задача даже для меня не из лёгких… Они ушли. А мы с Лерой остались.

Лера…

Тьфу, чёрт, чуть штанину не сжёг… Услышал запах… Дёрнул утюг вверх… На марле чётко отпечаталась подошва утюга… Подпаленная. И горелый запах.

Я дома.

— Воля, — громко, тотчас воскликнула мама из своей комнаты — у меня вторая, которая чуть меньше, — сынок, вроде что-то горит, я слышу, не у тебя там?

Вот нюх! У меня, у меня, мысленно ответил я, отрывая марлю, с удивлением рассматривая такой же чёткий след на брючине от дурацкого утюга. Гад (утюг, конечно)! Задумался!

— Нет, нет, это у меня, чуть-чуть, — ответил я, не желая сильно её расстраивать. Эти брюки были костюмные. Мы его с мамой мне купили, когда я дембельнулся. Приехал в своей армейской разукрашенной форме, с аксельбантами, толстыми, в полкирпича погонами с сержантскими лычками, самостоятельно изготовленными из ярких пивных банок, в брюках в обтяжку… Сам теперь себе удивляюсь, какой дурак был. Но так все на дембель делали, и я тоже. Даже не сам делал, а… не важно кто. В начале я тоже так мастерил «украшения» своему дембелю. И мне в свою очередь смастерили, и альбом… А тут… брюки. Мои. Костюмные! И в чём я теперь пойду… выйду?