Нет причины для тревоги - Зиновий Зиник

из рук. Лицо отца просвечивало сквозь воду в нескончаемом танце теней и света, искаженное рябью и увеличенное до неимоверных размеров. Он тянулся к этому лицу, потому что оно обещало освобождение, конец мучительному напряжению в грудной клетке, когда хочется вдохнуть и нельзя, хочется выдохнуть – но нельзя, потому что надо обороняться от враждебной стихии вокруг, – вода и взбаламученный морской песок лезли в глаза, в ноздри, в горло, в самые легкие так, что казалось: барабанные перепонки вот-вот лопнут от стука сердца, а сердце вот-вот разорвется от бешеного бега. И наконец ощущение счастья, блаженства и свободы, когда отцовские руки подхватывают тебя и выбрасывают на поверхность, черты его лица обретают ясность и четкость.

Эти картины детства, исчезнувшие, казалось бы, навсегда, сейчас становились все крупнее, как бы сами всплывая на поверхность вроде отцовского лица сквозь рябь воды. Как сладко было обтереться махровым полотенцем и согреваться в руках отца, лежа на траве, у скалистого отрога над бухтой. Однажды, когда солнце наконец расчистило небосвод, он впервые в жизни увидел жаворонка в полете. Жаворонок вился между небом и землей. Он забирался по крутой спирали все выше и выше, пока не застыл неподвижно в небе, как летчик на пике мертвой петли. Как будто на его маленьком тельце зависло и держалось все – этот жаворонок оказался центром равновесия всей вселенной. Больше ничего не нужно было: земля внизу, небо наверху, и эта птица для равновесия в мире. И вот такого же жаворонка он наблюдал сейчас в небе над домами через улицу. В этой точке и был центр гигантского креста, выраставшего все четче и четче над крышами. Пока он не понял, что этой точкой был вовсе не застывший в небе жаворонок.

Это была мертвая замороженная курица. Она висела в авоське на ручке форточки снаружи за стеклом. Так вывешивали в его детстве продукты питания за окно зимой: холодильников тогда не было и в помине, а на морозе можно было хранить продукты неделями. Он взял бинокль, вгляделся и отпрянул: общипанные ноги птицы были похожи на человеческие. И все распластанное, перетянутое сеткой авоськи тело курицы было похоже на фигуру распятого человека. Но главное, он перестал понимать, видит ли он этот распятый труп с крыльями на кресте с дальнего расстояния или же прямо перед носом, за стеклом собственного окна: так мушка в глазу кажется самолетом далеко в небе, а муха за стеклом – соринкой в глазу. Смещение планов, расстояний и перспективы.

Изменялись сами масштабы его зрения. Когда он вглядывался в перестраивающиеся руины дома напротив, в его глаза как будто был вставлен бинокль. Бинокль этот становился все более и более мощным, потому что предметы перед его глазами становились все крупнее и крупнее. Тем временем куски неба отваливались на глазах, как старые плитки кафеля в ванной, обнажая выщербленную стену. Постепенно он стал замечать, как из облачной фигуры на фоне неба постепенно выделились широкие плечи и шляпа пожилого грузного человека, увиденного со спины. Он даже догадывался, что шляпа была соломенной. Человек склонялся над кухонной плитой, и каждое его движение было очень знакомым. Так поворачивают водопроводный кран, чтобы наполнить кастрюльку с водой. Каждый жест был неспешным, хорошо рассчитанным. Точно так же передвигался по кухне его отец: может быть потому, что потерял на войне ногу и ходил на костылях или на протезе.

Отец никогда никуда не спешил. Но при этом всегда присутствовал в суетливой жизни сына. Сейчас стало ясно, что он не покидал своего сына никогда, просто сын не замечал отца рядом. Это и создавало ощущение безопасности – то есть непременного незаметного присутствия того, кто без слов откликнется на твою просьбу, придет на помощь, защитит и укроет. От тебя требовалось лишь одно: периодически сообщать, где ты и как ты. И важно было это не ему, а тебе самому, чтобы ты понял, где ты находишься. Он уже давно не говорил с отцом. Как звучит голос отца по телефону? Как он сдвигает соломенную шляпу на затылок? Как поднимаются уголки его губ в улыбке? Как задираются его брови от удивления?

Как будто в ответ, лицо отца заслонило все перед глазами. В этой искаженной памятью перспективе руины дома напротив исчезли. Стало понятно, что нет ни дома, ни улицы. Отцовские черты лица заслонили все, как гигантская голографическая реклама в небе. Он понял, что видел этот образ уже несколько дней, он проявлялся постепенно, как то самое лицо сквозь рябь воды на поверхности, когда ты сам под водой. Он хотел бы обратить внимание других на этот странный человеческий образ, покачивающийся над ним в небе, но вокруг не было никого, кто подтвердил бы существование этого миража.

Он был один неясно где. Исчезло абсолютно все. Не было ничего: ни людей, ни животных, ни домов, ни деревьев, ни неба, ни земли. Не было точки отсчета, и поэтому невозможно было сказать, где он находится – вверху или внизу? И поскольку исчезла всякая перспектива, невозможно было почувствовать глубину собственного падения. Не было ни добра, ни зла. Он поглядел на свою плоскую руку и понял, что сам он стал плоским, слившимся с плоским миром. Он завис над плоской и прозрачной поверхностью. В любую секунду он мог соскользнуть в загадочную черную дыру внизу. Говорят, такой туннель видишь в моменты клинической смерти. Стихли слова. Он был совершенно один и мог говорить только о себе и за себя, но поскольку самого себя он совершенно не знал, сказать ему было абсолютно нечего. Слов не осталось. Он когда-то принадлежал большому миру, а теперь этот мир сливался в одно черное пятнышко: так однажды он увидел островную Англию из иллюминатора самолета, возвращаясь из Америки. С высоты птичьего полета, с точки зрения жаворонка Англия становилась все меньше и меньше, но английская душа деревьев и трав внизу разрасталась на глазах и не находила себе выхода, как будто вся природа на свете, воплощая все идеи бывшей империи, была загнана в один-единственный дюйм на карте мира – в точку, бессмысленно плавающую в прозрачной водной пустоте.

В глаза ему ударил луч солнца. И не один. Два луча. Он увидел два солнца сразу. Это было апокалипсическое зрелище. Два светила на небосводе. На небосводе ли? Уже невозможно было сказать, где возникает у него перед глазами окно, где начинается стена, а где небо. Пока не стало ясно, что в небе повисло зеркало. Затем в небе появился детский велосипед. Нет, не в небе. Он плыл по стене. Нет, не плыл. Он висел на