Заботы света - Рустам Шавлиевич Валеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты чья, где ты жила? — продолжал он ласково. Девочка ему нравилась, хотя и не знал еще, чем именно, быть может, своей опрятностью и неболтливостью. — Так чья же ты?
— Не помню, — ответила девочка, и выражение задумчивости в ее лице не изменилось ничуть.
— Ну, а где же взял тебя дядя, с которым ты приехала?
— Не помню.
Он засмеялся и мягко потрепал девочку по плечу.
— Ну, а лошадку, на которой приехала, помнишь? Такая веселая мохнатая лошадка, верно?
— Не помню.
— Ничего, — опять вмешалась кухарка. — Она будет жить в хорошем доме, и у нее будет много игрушек. Ты рада, Ляйла?
— Да. Не помню, — был ответ.
«Когда человек умирает, его дух, медленно покидая тело, посылает в пространство немые клики. И клики, если бы они могли облечься в слова, выглядели бы спокойной короткой фразой. Например: ведаю… знаю теперь… не помню». Так он подумал с некоторым изящным и ленивым довольством человека, которому многое доступно и понятно, в то время как другие бывают ошеломлены загадочностью некоторых обстоятельств. Но так ничего он не объяснил: девочка-то была жива во плоти.
— Пожалуй, она немного напугана, — заключил он и велел кухарке тотчас же отвезти ее в сиротский дом.
Наутро, разбуженный голосами детей (дочка и ее подруги играли под окном), он вспомнил кроткую девочку с каким-то нежным и нетерпеливым чувством. И решил поехать в приют.
— Вы накормили девочку? — спросил он встретившую его воспитательницу.
— Да, — ответила она удивленно.
— Хорошо, хорошо, — сказал он, — я только интересуюсь ее аппетитом.
Вчера, когда он думал о девочке, ему пришла в голову мысль о том, что она долго голодала и все странности ее происходят от голода. Вспомнил, как в отрочестве долго ходил с ружьем в окрестных лесах, заблудился и проголодался так, что не было сил крикнуть. Он только стрелял раз за разом, не слыша в ответ ни звука в темных спокойных чащах. К вечеру, едва волоча ноги, он выбрел к охотничьей избушке, дико обрадовался, но странная мысль шевельнулась при виде в окошке бородатого угрюмого человека: «Если он не даст мне хлеба, я убью его». Даже умирая с голоду, он не поднял бы руку на человека, но гадкая, подлая мысль зачем-то мелькнула в его сумасшедшей голове.
Дети играли во дворе. Одетые неодинаково, они между тем очень походили друг на дружку. Он приближался, выискивая в их стайке девочку, но неожиданно увидел ее в сторонке одну. Она стояла над клумбой, но вовсе не любовалась цветами, а точно следовала обонянием и взглядом за их запахами, уносящимися в струях воздуха.
Он тихо окликнул ее и, шагнув ближе, взял ее тонкую теплую кисть в свою ладонь.
— Ну, — сказал он, — здравствуй, милая. Хорошо тебе здесь?
— Здравствуй, — сказала она с легкой улыбкой. Но не узнала его.
— Ты не узнаешь меня? Помнишь, вчера…
— Не помню.
Он выпустил ее руку и быстро направился к крыльцу, на котором сидела с вязанием воспитательница.
— Пошлите за доктором!
Приехал доктор, осмотрел девочку и, быстро заталкивая инструменты в портфель, куда скользнула и десятирублевая бумажка, сказал, сердитый от смущения:
— Изменений никаких не вижу. Но, возможно, была сильно шокирована. Лес, вода, спокойные прогулки… Позвольте откланяться.
Казалось бы, все, на этом и забыть о девочке, но и назавтра, и во все последующие дни девочка не выходила у него из головы. Он стал брать ее с собой на прогулки. В плетеном коробе одноконной простой повозки ездили они по проселкам, девочка молчала, он, бывало, тоже за всю дорогу не скажет ни слова. Покормит девочку, сам хлебнет из дорожной фляжки — и опять едут, опять молчат. Жена находила странными эти его поездки. И сам он, зараженный ее подозрительностью, думал: не он ли породил это дитя с какою-нибудь женщиной, брошенной им, и не бог ли послал ему теперь встречу с собственным ребенком, не знающим своего прошлого? «Не помню», — говорил он себе, не замечая, что говорит словами девочки. И еще сильней волновала его неизвестность этой маленькой судьбы, и он рисовал в своем воображении то беспечную ее, то скучную и тяжелую жизнь в доме, например, часовщика.
Родители ее умирают от какой-то напасти, налетевшей на город, — быть может, то была чума. Она, единственное существо, хранимое богом, выбирается из мертвого города, оставшись целой, но похоронив память о прошлом. Или вот другая история: у пекаря была единственная дочь, красавица, он любил ее с гордостью и болью, потому что красота-то, когда нет у родителей ни состояния, ни положения, губительней всего может отразиться на судьбе девушки. Родители все свое время проводили в пекарне. С вечера замешивали тесто в огромных кадках, на заре вставали и пекли, чтобы утром выставить в лавке свежие хлебы. А дочь целые дни просиживала у окна наедине с печальными своими мыслями. И вот находит себе опасную утеху — уходить из дому, когда родители заняты квашней. Переулки окраины пасмурны и смрадны, но в центре города даже ночью светло от витрин больших магазинов, шумно от экипажей, везущих господ на поздние представления; по набережной, освещенной фонарями, гуляют девушки и юноши. В летнем саду играет оркестр, под тентами на верандах сидят красивые полуобнаженные женщины, а галантные, с блестящими глазами мужчины при саблях на боку наливают им искристые вина, зимой музыка играла на катке, там на коньках скользили по яркому льду счастливые молодые девушки, и совсем уж поздно родители или старшие братья увозили их в санях, обернув им ноги медвежьей полостью.
Однажды она простояла очень долго, наблюдая сквозь решетчатую ограду чужое веселье, промерзла вся, но не уходила. Она ничуть не испугалась, только немного удивилась, когда подошел молодой красивый господин и заговорил с нею. Она отвечала умно, с достоинством, а когда он пригласил ее в один знакомый дом, где должен был происходить бал, девушка спокойно согласилась.
Дом конечно же великолепен, в нем люстры и зеркала, ковры и гобелены. Врожденное изящество помогает ей быстро освоиться в сверкающих высоких залах, она танцует с молодым господином, который не отрывает от нее восхищенных глаз. За столом он наполняет хрустальный бокал искрящимся вином и с поклоном протягивает ей…
Азартно, упоенно, превозмогая в себе жалость, он рисовал дальнейшее переплетение событий: рыцарь забыл о ней, ибо жил только яркими впечатлениями, которые тем-то и хороши, что редки. Но когда впечатлений ищут только ярких и сильных, то они
