Разбойничьи Острова - Яна Вальд

нет вражды. Только женщины плачут при расставании, Марк из Лантисии казался спокоен и утешал Дельфину, хотя она улыбалась. Может быть, он еще похвалится друзьям однажды, скажет: “Морская Ведьма, влюбилась в меня, как кошка”. Он вправе так сказать. Язычница с Островов, приключение, та, о ком не вспомнишь назавтра с тоской — разбойница улыбалась: пусть думает так, если хочет. Она-то знает — лучше его знает — что никогда не станет одной из многих.

— Услышь меня, Морская Ведьма. Язычники горят в аду, где и мы с тобой однажды встретимся, — целует ее. — Но и там я буду рад тебя видеть.

— Мы встретимся на земле, — предсказала Дельфина. — Или на Море.

Он не часто позволял Дельфине ей заглянуть в свою душу — по крайней мере, он в это верил. Не знал, что любую душу она видит насквозь. Марк ответил тихо, доверяя тайну:

— Я мало что знаю о Боге, женщина, реже, чем следует, думаю о Нем. Но, вцепившись в обломок, я пообещал Небесам… сам не знаю, что… все, что угодно. Пусть мне и совсем нечего им дать, ни смирения, ни добрых дел. Я просил у святого Марка, моего покровителя, и у Небесной Владычицы хотя бы не такой смерти, без покаяния и могилы. Мне кажется, потом я увидел Ее над собой…

Дельфина подняла голову:

— Кого?

— Святую Деву. Она пообещала мне жизнь. Чему ты улыбаешься, женщина? Конечно, ты, язычница, не могла Ее видеть.

Дельфина обняла его, и не рассказала про Госпожу Смерть. Великая Мара была раньше мира и раньше богов, мать Каэ, Дэи и Алтимара. У Распятого Бога тоже есть Мать, одна из любимых регинских богинь, — Дельфина слышала, как Марк звал ее в забытье. И богиня явилась ему такой, какой он ее себе представляет. Оказывается, много у великой Мары имен и обличий.

— Ты видела, женщина, как я распорядился Ее милостью: тебя швырнул на ложе, над которым Она склонялась. Господу я плохой раб, я знаю, но не хочу плодить свой грех. Если будет ребенок, обещай не обрекать его на ад.

Вот, значит, как по-регински он судит о том, что ей казалось алтарем и светочем жизни.

— Вашим жрецам, — сказала она, — пришлось бы долго объяснять мне, что плохого мы с тобой сделали. У тебя будет сын, и он будет дитя двух миров, он будет знать о тебе и о твоем Боге. Это все, что я могу пообещать тебе. Твой сын однажды распорядится этим так, как сам пожелает.

“Господин мой Алтимар, я снова здесь — на корабле посреди твоего Моря. Твоя, всегда твоя! Не с кем Морю соперничать, ничего нельзя отнять у Моря — особенно Дельфину. Я еще приду к Обрядам, и каждый, кто коснется меня, будет воплощением твоим. И ни один не будет Марком. Я знаю, что это был твой дар мне: узнать земную любовь и никогда уже не забыть. И пусть причисляет меня к своим грехам и победам, или хвалится мной, или думает, что не вспомнит обо мне — и вспоминает каждый день. И его будут беречь Море и суша, потому что я так хочу. Я, как вода, буду повсюду, и каждая, кто поцелует его, будет моим воплощением. Я услышала то, о чем всегда догадывалась, — нет между богами вражды, нет и различий. Я ношу дитя, зачатое на ложе, что не стало смертным ложем. Его будут звать Марк или Мар на языке Островов — в честь его отца и в честь Мары, великой богини жизни, что лишь другой облик светлой Дэи, и Акрины, и Неры, и доброй богини Побережья, и тебя, Господин Морской, и регинского Распятого. Лишь часть той единственной великой силы, которая над нами”.

Ночь

Солнце садилось.

“C чего началась эта история для нас четверых?”. Она никогда не узнает первопричину, но ей известно, чем их история закончилась. Для нее, для Теора, для девочки Нелы, для Островов. Дельфина хорошо помнила события, от которых ее отделяли годы, но недавний кошмар с трудом поддавался памяти — лишь вспыхивали в ее сознании искорки пожара.

Герцог наконец построил флот…

Они идут. Пузатые и медлительные, будто объевшиеся морские чудовища. Совсем не похожи на корабли, что осенью радостно возвращаются в Гавань. Маленький мальчик на Острове Леса заворочался во сне, поудобнее устраиваясь между спящими приятелями. Такие корабли не привезут домой его любимую матушку Дельфину, не возьмут его на следующий год в Меркат, как она обещала. Они несли к берегу удивительного незнакомца. Одного из старших братьев-островитян, но такого странного, что мальчик едва не проснулся от удивления. Мрачное сияние окружало этого человека, и не было слова для этого сияния, потому что Мар еще плохо понимал, что такое обида и обозленность. Море шалило по-осеннему. Каждая волна подпрыгивала, оставляя на нем поцелуй, а он, с ног до головы мокрый, упивался брызгами, как в детстве. Против воли, желая Акульим Зубом отрезать Море от своей души, вдыхал ветер. Надо быть сыном Островов, двенадцать лет не ступавшим на корабль, чтобы понять сладость соли. Спутники его жалко перегибались за борт и ненавидели островитянина больше обычного за то, что ему нипочем качка. Он вертел Зуб в руках и — быть не может! — думал о том, чтобы бросить кинжал в Море. Матушка-наставница Ува повторяла воспитанникам, что нет худшего, чем потерять амулет, и наказала бы Мара, если б он взял свой кинжал без спроса. “Не надо! — закричал он человеку из сна. — Нельзя!”. Тот обернулся, но мальчика, конечно, не увидел. Прошептал: “Безумие…”, но все же убрал Акулий Зуб в ножны.

Мар проснулся и сел, затормошил соседа постарше:

— Братец, там корабли!

Тот лишь повернулся на другой бок:

— Все корабли давно вернулись, глупыш. Спи.

Мар не послушался. Выбрался из теплого клубка мальчишек, потом из шалаша, прошмыгнул мимо спящей матушки-наставницы и выбежал на берег, убедиться, что Море чисто.

Мару, сыну Дельфины и Марка, сравнялось четыре года. От отца, которого он никогда не видел, ему достались прекрасные глаза цвета морских зарослей, от матери — мечтательная задумчивость и любовь к великой стихии, от них обоих — умение равно ловко владеть правой и левой рукой. Как-то он спросил у Дельфины, почему такой способности нет у его сестер, и та ответила:

— Потому что ты — дитя двух миров.

Она не объяснила, что это значит. Мару еще не приходил в голову вопрос: хорошо или плохо быть не таким, как другие?