Современная повесть ГДР - Вернер Гайдучек

Когда к нам провели узкоколейку, в деревне началась новая жизнь. С тех пор, правду сказать, прошло уже добрых восемь десятков лет. При прокладке железной дороги засыпало двоих рабочих — это когда ее вели через Волчий склон. Память о них мы должны всегда хранить в наших сердцах, сказал, давая мне напутствие, отец, который до меня сорок лет был начальником станции. Между прочим, при нем не было на дороге ни единого происшествия, к чему, честно сказать, стремлюсь и я.

Стремлюсь даже после того, как я узнал, что моя Гизела ошивается там, наверху, в этой усадьбе Фронхаг… Впрочем, отец ведь предупреждал, что дорога несет с собой разные напасти. И он имел в виду не только ту фуру с сеном, на которую в сорок третьем у разъезда налетел поезд. Упряжку проволокло почти до самой рощи. На похоронах, кстати, отец держал речь вторым, сразу после пастора.

Вообще-то, когда в деревню попадали чужаки — проездом или останавливаясь надолго, — хорошего они приносили мало. В марте тридцать первого, рассказывал отец, к нам приехал новый учитель. Ну, с ним и спуталась дочка Зегемюллера. А осенью, когда ей уже никак невозможно было спрятать свой живот, она отправилась навсегда в деревенский пруд. Ей еще и четырнадцати не было. Единственный ребенок в семье, между прочим.

А еще отец распознал одного беглого преступника, который хотел снять комнату в здании бывшего суда. Сразу после войны это было. Фотография с объявлением о розыске висела прямо над окошком кассы в здании вокзала. Позже, правда, сказали, что тут путаница вышла, но толком так никто ничего и не узнал.

Чего ж удивляться, если мы не слишком-то доверяем чужакам!

По будним дням сюда приходят четыре поезда. Особенно мы приглядываемся к тем, кто приезжает с последним. Само собой, я сразу заприметил эту парочку, которая явилась на встречу во Фронхаг. И если я взялся помочь им, так больше из бдительности, а вовсе не для того, чтобы подзаработать. Ну а то, что потом случилось в усадьбе, лишний раз доказало: отец говорил сущую правду.

Марга и Дитер приехали утром на машине — они были первыми из гостей. Дитер торжественно вручил мне подарок — целый ящик водки. И пока они перетаскивали в дом вещи, осмотрительно обходя лужи во дворе, у меня начали зарождаться мрачные предчувствия: зачем только мы затеяли эту встречу!

Марту, которую я совершенно не знала, ничто, казалось, не занимало, кроме собственной мигрени. В отличие от нее Дитер повел себя сразу как хозяин. Он тщательнейшим образом обследовал все, что попадало в поле его зрения. Мне доставляла почти физическую боль та бесцеремонность, с которой он обшаривал взглядом каменные ворота, перила, фонари при входе… Все, к чему прикасались его пальцы — короткие, не знающие покоя, — тут же теряло, казалось, свою непорочность.

— Вот здесь, — говорил Дитер, — если мне не изменяет память…

Ну да, конечно, память ни разу не изменила ему, ничто хоть сколько-нибудь значительное не было забыто. Пальцы его ощупывали все новые и новые жертвы. Я смотрела на них, и даже ненавистный страшный двор после того, как Дитер его залапал, внушал мне теперь сострадание. И разве смогу я когда-нибудь признаться, что значил для меня этот двор на самом деле!

Со временем названия теряют свою изначальную сущность. Хранимые под спудом годов, они постепенно утрачивают то, что под ними подразумевалось когда-то. И становится страшно от того, что и мы можем когда-нибудь вот так же, безымянные, навсегда исчезнуть из этого мира. Потому-то и взываем мы к своим воспоминаниям…

О, тот миг, когда я впервые увидела наш двор — место, предназначенное стать нашим домом, после сотни временных пристанищ! И вот все эти годы роюсь я в развалинах прошлого, веря, что именно в тех первых впечатлениях была скрыта истина.

Все эти годы?.. Нет, пожалуй, не все, а начиная с того времени, как мы возвратились сюда снова. Но, как бы там ни было, я продолжаю свой поиск…

Помню, усадьба показалась мне тогда просто чудовищной по своим размерам. И чужой тоже. Кажется, я пыталась найти тайную закономерность в путанице построек. А может, тогда, после холода бесконечных странствий, я ощутила тут что-то вроде тепла родного очага и лишь теперь уже не чувствую себя здесь дома.

Видения, видения… Они возникают в памяти одно за другим как немые свидетельства минувшего в неверном, меняющемся свете времени — давние и более близкие. Но нет среди них ни одного, которое воскресило бы то, первое чувство: да, именно так это было, именно так я это ощущаю! И остается лишь предполагать…

Мне кажется, вся моя жизнь — непрерывное странствие. Вечер — всего лишь остановка, но не приход в родной дом. А утро — не расставание на время, а продолжение все того же бесконечного пути. Постоянное чувство утраты родины. И отсутствие боли от этой потери, уже ставшей привычной. Спроси я себя: когда, где, что было со мной, — вместо ответа я лишь пожала бы плечами. Названия мест не имели для меня ни малейшего значения.

А может, того мгновения, которое я так хочу вспомнить, вовсе и не существовало? И лишь отчаяние, с которым я ищу его, придает ему бытие и значимость?

Но откуда же тогда во мне эта неутолимая страсть прочувствовать все сначала? Или все прогорело, как солома? Нет-нет, все-таки что-то зародилось здесь после того, как прекратились наши скитания. После кочевой жизни среди тех, кто презирал названия, так что я тоже вынуждена была молчать, здесь мне пришлось заново учиться произносить слова. Или по меньшей мере создавать видимость того, что я могу говорить.

Именно здесь началась моя борьба за самоутверждение — сначала как борьба за право быть женщиной, за любовь. Борьба, которая грозит для меня истощиться от постоянного ожидания быть любимой… И еще — от страха, что то, чего я так трепетно жду, произойдет вот в этой самой отвратительной клетке, прутья которой как бы оживают, наливаются мужским вожделением и все теснее смыкаются вокруг меня.

…Я сижу за партой, склонившись над листом миллиметровой бумаги, — единственная ученица, оставшаяся в классе. Нетерпеливое покашливание учителя звучит угрожающим предупреждением. Поднять глаза у меня не хватает духу. Линейка и циркуль мечутся между осями координат. Моя задача: найти, с каким географическим пунктом из числа нанесенных на карту перекрещивается линия моей жизни. Координаты танцуют по миллиметровке, скрип учительского стола становится все более грозным. Я продолжаю сидеть за партой, пузыри от слез вздуваются на бумаге между моими беспомощными пальцами.

И вдруг я вижу: координаты, расплывшиеся на листе, сходятся на точке с надписью «Фронхаг». Я усердно тяну руку. Ответа нет. Учитель уже покинул класс. В гулком пространстве опустевшего помещения витает мой беззвучный вопрос: и это то самое место, откуда начались мои житейские утраты?

Звонок. Я лихорадочно запихиваю тетрадь в ранец, а вместе с ней и оставшийся без ответа вопрос — нерешенную задачу собственной судьбы.

Самым черным днем моей жизни, я считаю, был тот, когда я получил приглашение на встречу. Если бы я мог предвидеть, что из всего этого выйдет, ни за что на свете не дал бы согласия. Скорее, я, хоть и предчувствовал неладное, решился на поездку только из-за Рени, которая, в сущности, и подстрекнула меня на эту затею?..

Может, эта ошибка была лишь логическим следствием других житейских просчетов? Тогда, очевидно, самым черным днем моей жизни надо считать тот, когда я решился расстаться с семьей, чтобы уйти к Рени.

Ужасней всего то, что теперь я раскрылся перед старыми приятелями. Своим молчанием все эти годы я возвел оборонительный вал вокруг моей личной жизни, и вот теперь он рухнул. Не этого ли и добивалась Рени, чтобы таким способом оборвать нашу связь? Нет-нет, нельзя быть несправедливым. В конце концов, не кто-нибудь, а Герд заварил эту кашу. Не мог больше переносить своего унижения, так решил унизить еще и нас. Рени молода и наивна, но Герд-то должен был сознавать, какую опасную игру он затеял!

На конверте с приглашением старый адрес был перечеркнут и почерком моей был шей супруги был написан новый, рядом с которым она поставила вопросительный знак, словно давая понять, что не уверена в моем нынешнем местонахождении. Раскрыв конверт на лестничной площадке и прочтя приглашение Герда, я вдруг почувствовал страх и возбуждение, как будто неожиданно получил повестку в суд. К чему вспоминать времена, с которыми мы бесповоротно расстались? И это прощание — разве не было оно суровой неизбежностью, разве не означало движения вперед? Пуповина, связывавшая нас с прошлым, отрезана раз и навсегда, и если что и имеет смысл, то только настоящее. А картины прошедшего — уже из другого мира, из чуждого для нас бытия…

В квадрате двора топорщилась невысокая пристройка — она выглядела там, будто кожаная заплатка на заднице. На фахверковом фасаде угрожающе распростер руки сказочный лесной великан, защищая вход. Как мы обнаружили, обитую ржавыми железными лентами дощатую дверь можно было приподнять, так что щеколда выпадала из защелки. Внутри все было завалено покрытыми слоем пыли деревянными ящиками, грудами инструмента, чуть дальше громоздился высоченный шкаф. По узкому проходу можно было пробраться к простой двери с металлической полоской на косяке. За ней располагалась спальня доктора, которую он несколькими ловкими манипуляциями превращал по утрам в приемное отделение. Там-то, в старой лакированной шкатулке, Карина и нашла тогда золото…